Страница 16 из 31
В тот же вечер капитан познакомил меня с Лидией Николаевной и ее мужем.+
Это был мужчина лет тридцати пяти с умным энергичным лицом и живыми выразительными глазами. По моей просьбе Лидия Николаевна сама еще раз рассказала мне в мельчайших подробностях свою историю.
— Вот и все, — просто сказала Карина, рассказав о том, как ее отец встретил красных победителей у себя на маяке.
— Нет, Лидия Николаевна, это еще не все, — сказал я. — Вы не рассказали мне о том, каким образом и когда вы прозрели.
— О, это уже не интересно… После всего, что тогда случилось, в городе и даже среди кочевников в степи пошли всякие слухи, сильно преувеличивавшие мои заслуги. Комиссар флота, которому сообщили о моем поступке, заявил, что считает долгом что-нибудь сделать для меня. Он велел военному врачу как следует осмотреть мои глаза. Врач сказал, что есть надежда на возвращение зрения, и посоветовал отвезти меня в Москву для регулярного лечения. Тогда комиссар устроил нам бесплатный проезд, и отец отвез меня в Москву и поместил у родственников. Я лечилась у окулиста втечение полугода. Мне была сделана операция, и вот… я вижу.
Вижу так же хорошо, как и тогда, когда была совсем маленькой.
— А ваш отец? Где он теперь?
— Он уже больше не смотритель и сейчас живет в Красноводске. Муж получил отпуск из клиники, и мы едем к родителям. Мне хочется показать им их маленького внука… Я забыла сказать, что вышла замуж за того самого окулиста, который меня вылечил.
И Лидия Николаевна со счастливой улыбкой взглянула на мужа.
В снегах Лапландии.
Очерки В. Белоусова, участника экспедиции «Следопыта» на оленях
(окончание).
XVII
Восемь суток мы шли на север. С каждым часом все глубже и глубже уходили в лапландскую тайгу, и все охотней открывал нам свои тайны полярный лес. Каждый день был наполнен таким количеством самых неожиданных и сильных переживаний и впечатлений, что лишь немногие из них успевали как следует перевариться в сознании, большинство же скользило мимо, слегка обжигая и оставляя необъяснимое чувство полноты жизни. Нельзя описывать отдельно все эти дни: в описании они будут походить один на другой.
Невозможно словами передать все нюансы, всю тончайшую игру красок и звуков, которые слагают то, что я назову феерией северного леса. Здесь у человека рождается шестое чувство, а может быть и много других чувств. То, что человек здесь видит, он не только видит, он еще и чует всем существом. Это нарождающееся чутье позволяет как-то внутренне понять жизнь леса, камней, спящих под сугробами снега, скал, что виснут коричневыми кручами. Больше: оно позволяет человеку хоть частично жить жизнью леса, его горестями и радостями. Кто хочет научиться этому шестому чувству, должен бросить проторенные тропы и проникнуть туда, где его лыжи будут проторять первый след. В этом есть риск, но удача щедро вознаграждает.
Наш путь лежал по широкой долине, протянувшейся от водораздела до самой Туломы. Эту долину когда-то процарапал в горах ледник. По краям ее круто поднимаются вараки и белоголовые тундры. Здесь есть Ягодная тундра, Салма-тундра, Медвежья тундра, Аннис-тундра, Черная варака. Все они протянулись с севера на юг. Лопарские названия этих гор очень хорошо звучат: Мырь-уайвинч, Чалмынч-кван, Побонч-уайвинч, Чап-варь.
Тая и отступая на юг, ледник оставил в долине немало озер. Многие из них заросли и превратились в болота. Пробиваясь сквозь моренные валы из озера в озеро, сбегают ручейки, иногда небольшие речки, часто незамерзающие. Над ними стоит густое облако морозного пара, а все деревья кругом кажутся выточенными из какого-то странного белого материала — так много инея оседает на них.
Порядок нашего движения каждый день был один и тот же. Кондратий с утра впрягался в переднюю упряжку и тянул оленей за ремни. Этот медлительный лопарь был очень вынослив. По бокам шагали мы, кричали на разные голоса, пинками заставляли двигаться выбивавшихся из сил оленей. А на частых остановках Горлов повторял комбинацию с карандашом, альбомом и хореем.
Попадались места, когда лишь большое упрямство двигало нас вперед. Снег достигал двух метров, и олени буквально плыли в нем. Вид храпящих и задыхающихся оленей, вскидывающихся на дыбы, прыгающих словно из последних сил из сугроба в сугроб, а потом падающих в снег с выкаченными глазами и высунутым языком, нас пугал. Каждую минуту мы ждали, что какой-нибудь из передовых оленей не выдержит и сдохнет. Но нам нужно было итти на север, и мы не могли щадить оленей. Кое-где приходилось пробираться под низко наклоненными деревьями, и при всех изощрениях олени не могли уберечь рога от ударов. А в других местах нужно было перетаскивать сани через кучи валежника. Это был трудный путь, и мы делали не больше десяти километров в сутки.
На озерах Кондратий обычно объявлял, что олени могут «брести», мы снимали лыжи, садились на сани и ехали. Но для оленей озера были не легче лесов. Несмотря на то, что термометр всю дорогу упрямо показывал -50°, под свежим снегом на озерах была вода. Олени проваливались в нее до самых ляжек, с трудом вытягивали копыта, и вода сейчас же замерзала у них на ногах. Бррр!.. Это было неприятное купанье! Копыта оленей, покрываясь все новыми и новыми слоями льда, превращались в какие-то нелепые култышки, животные спотыкались и не могли бежать. Приходилось пускать в ход ножи, чтобы счистить лед с их копыт.
Мокрый снег чудовищно намерзал на полозьях саней. И выехав за озером на тайболу, Кондратий останавливался и решительно говорил:
— Занадобилось саней поскоблить.
Мы перевертывали наши экипажи вверх дном и с топорами в руках работали над полозьями минут тридцать-сорок.
По нашему пути Кондратий проезжал только один раз, лет тридцать назад, еще «подросточком», но запомнил дорогу так, как только может помнить лесной житель, и без всяких карт и компаса прекрасно ориентировался в лесу. Впрочем, у лопарей компас есть: днем — ветки на деревьях, ночью — звезды, в особенности созвездие Кассиопеи, которое здесь называют «лопарскими часами». Но удивительнее всего то, что Кондратий знает не только общее направление, но и самые мелкие повороты пути. Не может быть, чтобы он помнил все это тридцать лет. Скорее всего здесь играло роль особое чутье опытного охотника.
У Кондратия хорошее представление и о расстоянии. Он, например, очень точно рассчитывал место нашего ночлега, хотя не мог выразить точно словами. Но на вопрос, много ли нам осталось итти до такого-то озера, отвечал всегда одной и той же фразой:
— А есть еще.