Страница 8 из 37
Нострадамус тоже получил вызов на допрос, но эту беду заслонила другая, куда более страшная — в одночасье он лишился жены и детей. Что с ними случилось, сказать трудно. Большинство авторов обвиняет чуму, хотя в окрестностях Тулузы в том году ее случаев не отмечалось. Но чумой (peste) в то время могли называть любую инфекционную болезнь, даже грипп. Торне-Шавиньи упоминает не дошедшие до нас документы, согласно которым после смерти Анриетты ее родители через суд потребовали у Мишеля возврата приданого, обвинив его в том, что он, опытный вроде бы врач, не сумел вылечить их дочь и внуков. Раздавленный горем Нострадамус, которому угрожали разорение, тюрьма, а то и костер инквизиции, предпочел бросить все свое имущество и покинуть город, куда больше никогда не приезжал.
В его жизни наступил второй период скитаний, продолжавшийся без малого шесть лет. О нем мы знаем значительно больше, чем о первом: пророк посетил многие города Франции, Италии и Германии, хотя сам упоминал только о том, что занимался врачеванием в таких французских городах, как Бордо, Тулуза, Нарбонн и Каркассон. Судя по всему, из Ажена он отправился в Тулузу, но вскоре перебрался в Бордо, где, как сказано в «Книжице», однажды выступил экспертом в споре о подлинности двух кусков амбры, доставленных для продажи в аптеку Бодона. Принесший его крестьянин рассказал, что на его глазах лисица проглотила один из кусков и тут же исторгла его сзади. По этому признаку, упомянутому кем-то из древних авторов, Нострадамус догадался, что речь идет именно об амбре — окаменевших выделениях кишечника кашалота, высоко ценимых парфюмерами.
Из Бордо он отправился в Каркассон, а потом двинулся вверх по течению Роны, посетив Баланс, Лион и Вьенн. Следуя дальше на север, он попал в Лотарингию, где провел несколько лет. Один из его ранних биографов, Этьен Жобер, рассказывает анекдот о его визите в лотарингский город Бар-ле-Дюк. Приехав лечить бабушку одного из местных дворян, месье де Флоренвиля, он шел вместе с ним по двору замка, где увидел двух поросят — черного и белого. Зная о его пророческом даре, Флоренвиль спросил, что будет с этими поросятами, и Нострадамус ответил: «Мы съедим черного, а белого съест волк». Желая уличить его во лжи, владелец замка приказал зажарить и подать к ужину белого поросенка, но когда повар собирался его готовить, в кухню вбежал волк и унес поросенка. Чтобы скрыть свою небрежность, повар зажарил черного поросенка и подал его на стол. Не зная этого, Флоренвиль среди ужина ехидно сказал Нострадамусу, что он ест белого поросенка, но тот спокойно ответил: «Не верю». Чтобы рассудить спор, вызвали повара, и он признался в обмане. Легко понять, что перед нами легенда — хотя бы потому, что в те годы Нострадамус был практикующим врачом, не занимавшимся предсказаниями и, конечно, никому не известным в этом качестве.
Около 1543 года он написал вторую из своих сохранившихся работ — «Перевод „Иероглифики“ Гораполлона».
Это сочинение, приписываемое египетскому жрецу IV века нашей эры, истолковывает иероглифы как символические картинки; поверив ему, европейские эрудиты вплоть до XIX века сочиняли глубокомысленные — и совершенно неверные — толкования древнеегипетских знаков. Предполагалось, что эти письмена скрывают в себе тайные знания, поэтому интерес к ним был особенно велик в среде мистиков и астрологов. Он особенно обострился после того, как известный флорентийский гуманист Марсилио Фичино перевел на латынь Герметический свод — сборник мистических трактатов, якобы дарованных человечеству в незапамятной древности египетским богом Тотом, которого греки переименовали в Гермеса Трисмегиста (Триждывеличайшего). «Герметическая» мудрость питает вдохновение оккультистов до сих пор, хотя она имеет античное происхождение и мало соотносится с подлинной традицией Древнего Египта.
В 1505 году в Италии был переведен на латынь и трактат Гораполлона — это издание, очевидно, и использовал Нострадамус. Поскольку жрец объяснял аллегорический смысл иероглифов ссылками на волшебные свойства изображаемых ими животных и растений, переводчик в предисловии обильно дополнил эти свойства данными Плиния и Аристотеля. Вслед за автором он полагал, что иероглиф с изображением змея-василиска означал ход времени, которое, подобно василиску, несет всем погибель; что знак ястреба обозначал божество, «поскольку ястреб по своей природе превосходит любую птицу»; что два ястреба — «птицы, ненасытные в любви» — обозначали Марса и Венеру, и так далее.
Гермес Трисмегист. Старинная гравюра
Текст книги состоит из отдельных эпиграмм, написанных нерифмованным стихом. Приведем для примера одну из них в переводе А. Пензенского:
Сравним текст Нострадамуса с оригиналом сочинения Гораполлона (перевод с древнегреческого А. Алексаняна):
«Изображая луну, вселенную, письмена, жреца, гнев или плавание, рисуют павиана. Луну — потому что это животное обладает неким тяготением к божеству. Ибо когда в определенное время луна, сближаясь с солнцем, делается неосвещенной, то самец павиана не видит, не ест, опускается наземь, как будто бы скорбя о похищении луны, а самка, так же ничего не видя и страдая вместе с самцом, еще и изливает кровь из своего естества; посему в храмах и по сей день содержатся павианы, так как по ним узнается время приближения луны к солнцу».
Легко убедиться, что при большой точности перевода Нострадамус усиливает его поэтическое звучание, вольно или невольно подражая образцам ренессансной поэзии. Во Франции эта поэзия лишь недавно нашла отражение в творчестве Клемана Маро и Мориса Шева, испытавших влияние Франческо Петрарки и его наследников-петраркистов. Прошло еще 10 лет, прежде чем она мощно расцвела в творчестве поэтов «Плеяды», в первую очередь Пьера Ронсара и Жоашена дю Белле. Нострадамус, годившийся им в отцы, во многом предварил их поэтические находки, хотя говорить о его влиянии на французскую словесность можно с большой осторожностью. Избранный им стиль, характерный для жанра пророчеств с его тяжеловесностью, архаикой, затемненностью смысла, мешал восприятию его произведений как явлений литературы. Они влияли на современников не в стилевом, а скорее уж в смысловом отношении: навеянные ими образы грозных катаклизмов, войн и переворотов отражаются во многих классических произведениях — от «Гаргантюа и Пантагрюэля» до «Властелина колец».
Впрочем, в переводе «Иероглифики» стиль Нострадамуса еще не отточен — он только примеривался к литературному творчеству, продолжая исполнять обязанности врача. Перевод остался неопубликованным, поскольку его автора отвлекли события, потрясшие весь Прованс. Осенью 1544 года обильные дожди вызвали в крае разливы рек и наводнения. Были затоплены сотни гектаров полей, улицы Авиньона и Арля превратились в реки, по которым плавали гробы с размытых кладбищ. Миазмы, исходящие от трупов людей и утонувших животных, привели к новой, самой страшной за сотню лет эпидемии чумы. Болезнь распространялась молниеносно — достаточно было коснуться больного или принадлежащей ему одежды. Она начиналась с легкого озноба, за которым следовали жар, воспаление горла, затрудненное дыхание. Затем больной начинал мучительно кашлять, его рвало кровью и желчью до полного истощения. Одной из форм чумы была бубонная, при которой под мышками и в паху вздувались нарывы. Частым симптомом было помрачение сознания из-за воспаления мозговых оболочек. Одни больные впадали в оцепенение, другие метались в приступах ярости. У тех и других смерть наступала в течение недели, хотя были случаи молниеносной кончины в течение суток.