Страница 8 из 152
— Явные последствия войны, отец, — насмешливо вставила Кэтлин, — отнюдь не мир фантазии.
— Да, и за это ты получишь военную пенсию. Но признаюсь честно: по-моему, государству следовало бы поблагодарить вас за усердие, но ничего не давать вам, ничегошеньки; тогда бы вы раз и навсегда это запомнили и не ввергали бы страну в новые беды.
От неожиданности Кэтлин выронила соломинку, которую придерживала рукой (соломинка торчала в стаканчике с лекарством для желудка).
— Совершенно очевидно, — продолжал жирный пацифист, приятно возбужденный реакцией дочери, — что вы не можете ничего изменить, взгляните только вокруг, и вы это сразу поймете. Считая себя молодым поколением, вы не перестаете придираться ко мне. Но вы вовсе не молодое поколение. И ты, милый сын, и ты, милая Кэтлин, вышли из школы и университетов с грузом заплесневелого хлама. Вам подсунули старые лохмотья, а вы их нацепили и носите.
Застонав, отец уронил носовой платок. Дочь подняла его, отец поблагодарил.
— Я так люблю вас обоих. Но когда я гляжу на вас и слушаю ваши скучные речи, вся кровь во мне закипает. Вы такие юные, такие сильные, но в голове у вас — сплошной хлам. Как можно? Как вы ухитряетесь изучать медицину, создавать моторы и вместе с тем мыслить словно наши предки? Разгуливать чуть ли не с копьем и в средневековых латах! Я прямо выхожу из себя!
Кэтлин:
— Если бы мы не взяли копье, папа, ты бы, верно, не сидел сейчас здесь.
— Знаю. — Гордон задумчиво кивнул. — Я лежал бы на кладбище. И даже не на нашем кладбище, в семейном склепе, а где-нибудь еще. Вероятно, меня бы насильно угнали на чужбину.
— О папа, — улыбнулась дочь, — ты сидел бы здесь. Зачем угонять тебя насильно?
— Знаю, я человек безобидный. А может, ты думаешь, меня не стали бы увозить из-за лишнего веса?
— Конечно, в военное время лишний вес — много значит.
— Все равно, враги приняли бы меня всерьез. В чужом краю мне бы не удалось умереть естественной смертью. Я потерял бы не только ногу. Возможно, они поставили бы меня к стенке, пиф-паф, и поминай как звали вашего доброго папочку.
Кэтлин иронически покосилась на отца.
— Но ведь для того чтобы умереть геройской смертью, наш добрый папочка должен был бы что-то совершить.
Гордон, удобно расположившийся в кресле, изучал лепнину на потолке.
— Конец предпоследней войны, которую вы по молодости лет не помните, был, говорят, ускорен благодаря очень хитрому, как тогда казалось, маневру, придуманному одним известным генералом. В России в ту пору было царское правительство, и генералу, о котором я веду речь, а именно небезызвестному Людендорфу, пришла в голову мысль (чисто солдатская и потому довольно наивная): он решил не препятствовать возвращению на родину русских революционеров, находившихся в эмиграции, пусть, мол, подорвут боевой дух войск, к выгоде генерала. Сей план приехавшие в Россию революционеры и впрямь выполнили, но надо признать, что генерал особого удовольствия от этого не получил. Подорвав дух русского воинства, революционеры не захотели остановиться и начали подрывать дух других воинств, которые были неподалеку, к примеру, немецкого. В итоге, после того как царская армия, к выгоде генерала, распалась, его самого народ турнул.
После этих слов Гордон Эллисон умолк, хотя его слушатели мало что поняли. Кэтлин прервала молчание отца:
— Это значит: не рой другому яму, сам в нее попадешь?
Отец пренебрежительно махнул рукой:
— Не в том суть. Генерал считал революционеров безобидными, ведь в их распоряжении не было ни полков, ни пушек, ни самолетов и так далее. Поэтому он и решил: пускай делают свое дело. Но в их руках была огромная сила. Они думали и говорили. Они многое знали. И они умели убеждать, так как сами были людьми убежденными. Там, где был один убежденный в своей правоте, их становились тысячи, там, где тысячи — миллионы…
Так Гордон Эллисон, мечтавший отделаться от приставаний детей, протащил свою гениальную идею: рассказы взамен дискуссий. Он хотел спастись от перекрестных допросов, уйти в ту область, где чувствовал твердую почву под ногами. Его спросили, как он себе это представляет. Он сказал (предварительно все обдумав), что они соберутся как-нибудь вечерком своей семьей или с гостями (темы рассказов, собственно, заинтересуют не только членов семьи, и не стоит ограничиваться семейным кругом). И вот, собравшись, они серьезно, без помех, мирно и по-деловому будут доискиваться правдивого ответа на тот вопрос, какой здесь поставлен, доискиваться правды, которую тут в доме столь настойчиво ищут, словно до сих пор у них царила одна лишь неправда. Отныне пусть каждый выступает с открытым забралом.
Так Гордон Эллисон тешил себя новым планом.
— Ты ведь уверен, Эдвард, что мы нарочно заставляли тебя блуждать в потемках. Что нам недостает прямоты. Возьмем же быка за рога.
— Я никогда этого не утверждал, — сказал Эдвард.
— Как бы то ни было, я в вашем распоряжении. Ставлю на кон свою незапятнанную репутацию. Предлагаю вместе с тобой, с Кэтлин и любым третьим — кто захочет — доискиваться правды, и только правды, чистой, полной, неприкрашенной правды.
— Грандиозно, отец, — похвалила Гордона Кэтлин.
— Я хочу, следуя своим наклонностям, перевести дискуссию из абстрактной плоскости в иную, где мы приблизимся к истине, которая и в самом деле — тут Эдвард прав — тесно связана с отдельными личностями, с человеческими судьбами, можно сказать, неотделима от них. Но как это сделать, вот в чем вопрос? Короче говоря, я намерен первым выразить свою точку зрения с помощью примера, с помощью связной истории. Я буду рассказывать и посмотрю, убедят ли вас мои доводы. А потом пускай рассказывают другие. Но вы, если хотите, можете выбрать и иной метод.
Элис удивилась, услышав от детей ошеломляющую новость.
— Чья это идея?
Кэтлин засмеялась:
— Мы приставали к папе. Тогда ему пришла в голову эта мысль.
Элис повернулась к Эдварду:
— Ну и как, Эди, тебе нравится? Это доставит… тебе удовольствие?
— Сначала я хочу узнать, как ты к этому относишься, мама.
— Я? Я думаю… — она поколебалась секунду, — отец уже очень давно ничего не рассказывал. Собственно, я даже не помню, когда он в последний раз подсел к нам и что-то рассказал… наверное, совсем давно, Кэтлин была еще маленькой. Во всяком случае, с его стороны это очень мило. Надо его поблагодарить.
Эдвард:
— Да, мне его затея по душе. Он сделает над собой усилие. Это чего-нибудь да стоит.
Элис:
— Верно, Эди, отец приносит тебе жертву. Это совсем не в его духе. Все это ради тебя.
— Извини, мама. Должен ли я попросить отца не рассказывать? Тебе так хотелось бы?
Он взглянул на мать… Какой у нее страдальческий взгляд! Она опустила глаза.
— Поступай как хочешь, Эди. Решай, как ты считаешь правильным.
— Я говорю «да». Ты согласна, мама?
— Да.
В то время доктор Кинг как раз нанес очередной визит Эллисонам. Он наблюдал за состоянием своего бывшего пациента, сына его друга Гордона. Доктору сообщили о намерении Гордона устроить для развлечения Эдварда нечто вроде фестиваля рассказов, в котором примут участие все; Эдвард все еще в напряжении, в беспокойстве и, словно ищейка, бродит по дому.
Доктор уперся палкой в пол (он сидел в библиотеке у Гордона) и легонько засопел — это был признак того, что Кинг удивлен и заинтересован.
— Гляди-ка, все будут рассказывать. Кому пришла в голову эта идея?
Гордон ответил:
— Я хотел прекратить нескончаемый абстрактный спор о вине и ответственности. Надо рассматривать конкретные случаи.
— Рассказывать ты умеешь, это известно. Твоя профессия.
Врач опустил подбородок на серебряный набалдашник палки и, устремив взгляд снизу вверх на друга, стал его разглядывать.
— Он… Эдвард и тут попытается тебя прощупать…
— Понимаю. Уже давно понял. Какое-то странное недоверие. Что мне скрывать? Именно потому я и хочу отдать себя на его суд и покончить с этими болезненными, невысказанными упреками. Разве я виноват в его состоянии? Из чего это следует? Разве я послал его на войну? Свой тяжелый крест он должен нести храбро и с достоинством, считать, как другие, за честь.