Слон и кенгуру

Строго говоря, для Ковчега он был смертоносной западней.

Курганы, на которых стояли замок и аббатство, возвышались по двум сторонам реки, не позволяя ее водам разлиться; высокие стены и населенные множеством людей дома удерживали ее русло на месте, да еще и убыстряли течение; а над руслом возвышался массивный мост, вероятно погрузившийся в воду, но от силы по парапет.

Мистер Уайт обдумал все это.

Со времени начала паводка в Кашелморе он не был и не знал, высоко ли поднялась река. То, что подъем ее был до того низок, что Ковчег сможет пройти под мостом, представлялось невероятным, равно невероятным казался подъем, который перенес бы судно через мост, а, насколько было известно мистеру Уайту, обходного пути не существовало. Надежд на то, что все обойдется, было всего две. Вода могла снести мост — или же река могла проложить для себя новое русло в обход города и достаточно глубокое. Так или иначе, мистер Уайт ощущал себя готовым на все. Худо-бедно, он получил указания от Архангела Михаила, а Оно, предположительно, дело свое знало, и это было хорошей гарантией. Мистеру Уайту оставалось только как можно лучше исполнить его работу. К этому он был готов, а лучшего сделать все едино не мог.

Судить о ситуации, не попав в нее, было невозможно — в четырехстах ярдах выше города река круто изгибалась и, не пройдя излуку, увидеть Кашелмор все равно было нельзя.

Миссис О’Каллахан поднялась на палубу с чашкой чая в каждой руке. Она всегда приносила ему две чашки чая и никогда — чашку и чайник, в прошлом это сильно его раздражало. Теперь же он впервые сообразил, что приносить две чашки, — а не чашку, чайник, кувшинчик с молоком и сахарницу, — оно как-то проще. И пожалел, что это не приходило ему в голову прежде. Он начинал ценить миссис О’Каллахан так, как она того заслуживала.

Миссис О’Каллахан сказала, что Микки жалуется на шею. Считает, что сломал ее, когда упал в люк, однако она сомневается в этом, потому как Микки — существо вздорное. Как-то не думает она, что человек, сломавший шею, может жить и дальше. Ей пришлось уложить его в постель с бутылкой стаута.

Стаут она извлекла из своего персонального сундука, содержавшего: четыре бутылки оного, Пражского Младенца, три пары кружевных занавесок, в кои было завернуто чучело кроншнепа, бутылку со святой водой, фотографию покойного епископа, две фланелевых ночных рубашки, служивших оберткой для полупустой банки сливового джема (заплесневелого), две похоронных фотографии ее отца и матери, купленную у каких-то монашек атласную чайную бабу, «Альманак Старого Мура», эмалированный ночной горшок, немного шпагата для подвязывания подгрудка бычка (очень помогает от омертвения копыт), красную фланель для обвязывания хвостов ягнят (отпугивает лис), бутылку гидроокиси магния, завернутую в две перемены шерстяных рейтуз, последний экземпляр «Анналов Св. Антония», дабы было что почитать по воскресеньям, полупустую бутылку бренди, лошадиную подкову, собранные на пляже Брея камушки и железочки, две шелковых наволочки для диванных подушек и золотые часы мистера Уайта, про которые сам он забыл. Разумеется, насчет тайника его миссис О’Каллахан знала с начала сооружения оного. Она давно приучилась подглядывать за мистером Уайтом сквозь замочные скважины: не по какой-то нехорошей причине, а просто потому, что он ее интересовал, — миссис О’Каллахан наблюдала за ним, как орнитолог за птичками.

На далеких берегах реки сообщества аборигенов, завидев проплывавший мимо Ковчег, размахивали тряпьем и подпрыгивали.

Мистер Уайт попросил миссис О’Каллахан задержаться на палубе и рассказал ей о затруднениях, которые ожидали их в Кашелморе. Он ощущал себя счастливым и готовым на многое, радовался спасению пчел, а миссис О’Каллахан, давно переставшую прислушиваться к словам мистера Уайта, рассказ этот нисколько не испугал. Она все больше ориентировалась на его интонации.

— Мистер Уайт со всем завсегда справится, бояться нечего.

Тут они увидели летевшую впереди попоперек хода Ковчега сороку — летевшую через реку слева направо.

— Смотрите, сорока!

— Где? — воскликнула миссис О’Каллахан и поспешила повернуться в противоположную сторону.

— Да вы же ее видели! Я заметил!

— Не-а, не видела!

— Вон там. Ее еще видать.

Сороке приходилось пересекать такой простор, что видно ее почти уже не было.

Миссис О’Каллахан посмотрела на птицу, как женщина, которую волокут к позорному столбу, и твердо заявила:

— Когда они слева направо летят, от них вреда не бывает.

— В прошлый раз вы сказали, что вреда не бывает, когда они летят справа налево.

— О нет, мистер Уайт.

— О да.

— Да я прежде и не видела ни одной — ну, то есть, вместе с вами.

— А вот когда мы из Маллингара возвращались, а?

— Тогда мы пегого пони видели.

— И сороку тоже. И когда я вас в Дублин возил, помните, — чтобы вам зуб вырвали?

— Не помню.

— Помните. Вы еще сказали, что они должны справа налево лететь.

— По-моему, тогда там женщина была, рыжая.

— Рыжие женщины дорогу не переходят. Они по дороге идут.

— Бывает, и переходят, мистер Уайт.

— Да, но…

Тут мистер Уайт примолк. Он вспомнил, что всякий раз, сказав «но», начинает проигрывать битву. Еще миг, и миссис О’Каллахан расчехлит свою пушку — или из чего она там палит? Он мысленно перебрал свои доводы, чтобы понять, если это возможно, где сбился с пути.

— Откуда куда, — коварно осведомился он, — летела эта сорока?

Миссис О’Каллахан украдкой перекрестила пальцы — то был мнемонический прием, с помощью коего она припоминала, где находится левый борт, а где правый, и с виноватым непокорством сказала:

— Справа налево.

— Но вы же сами говорили…

— И слева направо, — прибавила миссис О’Каллахан.

— Милостивые Небеса! — воскликнул мистер Уайт и расплескал чай…

Впрочем, большего он говорить не стал.

Ковчег миновал излуку, и они увидели перед собой Кашелмор. Хуже и быть не могло. Обогнуть город было невозможно, а река поднялась вровень с парапетом моста и горб его торчал из воды.

Да еще и течение усилилось. Понять насколько, можно было, лишь увидев надвигавшуюся на них опасность.

— Ну так, — сказал мистер Уайт. — Ничего не попишешь. Нас ожидает столкновение. Видите, миссис О’Каллахан, скоро мы ударимся о мост. Я постараюсь, чтобы удар был не очень силен. Можете вы встать к рулю? — а я пройду с брусом на нос, попробую оттолкнуться от моста. Нужно, чтобы в последнюю минуту вы развернули Ковчег боком, — пока я буду отталкиваться… Хотя, может, рулить следует мне… А может, и вам… Не знаю что хуже. Да кто-то должен еще и Домовуху держать. Удар наверняка собьет всех нас с ног…

— Строго говоря, — прибавил он, — что бы мы ни сделали, толку не будет. Брус может переломиться, как спичка, и даже если мы повернемся к стене так, что удар получится скользящим, нам же все равно неведомо, где у Ковчега самое слабое место. Может, лобовой-то удар и лучше будет. Надо было после Друиманафферона кранцев набрать или закрепить вдоль бортов пустые ящики, чтобы они на себя удар приняли. Ну да не важно. Теперь ничего не поделаешь. Пожалуй, я все же встану за руль. А вы, миссис О’Каллахан, ложитесь на палубу и держите Домовуху, ладно? Лежите ничком и держите. Вот так, правильно. А ногами упритесь в два-на-два. Нет, Домовушка, милая, будь хорошей девочкой. Оставайся с миссис О’Каллахан. Ну вот, уже скоро.

Взъярившаяся вода, испещренная и изборожденная, точно кипящий металл, неровными струями, прорывалась мимо средневековых опор моста. Завивалась, маслянисто поблескивая, вокруг его канатных перил. Стены арок надвигались на Ковчег. Мистер Уайт напирал и напирал на румпель, который приходилось использовать, как весло, поскольку Ковчег летел по течению и поворотное усилие получалось слабеньким Ковчег приблизился к стене, со страшным скрежетом проехался по ней боком — снизу, из четвертого класса, донесся жуткий, как у привидения, вой Микки, — и врезался, сотрясшись от киля до клотика, в притопленный мост.