Слон и кенгуру

Обычно он заставал миссис О’Каллахан молящейся два раза в день. Утренние молитвы, обращенные к Пражскому Младенцу-Христу[1], она читала в столовой, а вечерние на кухне — мистер Уайт забредал туда с масленкой или молотком и тут же выскакивал, прогневанный глупой виноватой ухмылкой миссис О’Каллахан. Кроме того, она посещала все мессы, какие служились в окрестностях, а первый пятничный вечер целиком отдавала молитве, это у нее было вроде марафонского забега. Вообще говоря, мистер Уайт понимал, что поэзия молитвы — единственное украшение ее жизни, однако считал, что как раз это-то для нее и плохо. А поскольку человек он был серьезно мыслящий, то и не мог справиться с желанием силой заставлять людей не делать того, что для них плохо. Как он не раз говорил миссис О’Каллахан, молитва не хороша для человека уже тем, что она, как будто обещает ему исполнение желаний. Вот например, говорил он, если вы что-то потеряли, то преклоняете колена и просите Святого Антония, чтобы он эту штуку нашел. Но нет же никакого Святого Антония, и Бога тоже нет, я про этом в брошюре все в тонкостях расписал, и получается, что время, которое вы проводите, стоя на коленях, пущено вами по ветру, вы бы лучше его на поиски потерянного потратили. То есть, на деле, вы себе этими молитвами только вредите: ровно в меру израсходованного на них времени.

Направленные против веры доводы мистера Уайта никогда миссис О’Каллахан в ужас не приводили, а вот его сама она в ужас приводила, и нередко. Мистер Уайт то и дело открывал для себя новые ее верования — к примеру, в то, что у ангелов и вправду имеются крылья, на которых они летают, или что Иисус Христос действительно был бородат, а над головой его светился нимб. Мистер Уайт пытался растолковать этой женщине, какие грудные мышцы должны быть у ангела, чтобы он мог еще и крыльями махать, и даже принес ей книгу с изображениями Иисуса Христа, сделанными аж в четвертом столетии, — без бороды и без нимба. Однако миссис О’Каллахан хоть и рассыпалась в благодарностях, книгу эту втайне невзлюбила, потому что, как она призналась однажды, портреты, в ней напечатанные, нисколько на Господа Нашего не похожи.

И чем еще нехороши были эти споры, так это тем, что мистер Уайт их неизменно проигрывал. У миссис О’Каллахан всегда находились чугунные доводы, о которые он просто лоб себе расшибал. Например, она с легкостью доказывала, что Бог действительно существует, и амеба тут решительно не при чем, — ведь Бог же сказал, что Он есть, так как же Его может не быть-то? А еще она побивала мистер Уайта по части всемогущества Божия. Всякий раз, как мистер Уайт ловил Бога на совершении чего-то смехотворного или невозможного, ну, скажем, на воскрешении двух людоедов, один из которых слопал другого и ассимилировал его телесные ткани в свои собственные, миссис О’Каллахан со всевозможной почтительностью возражала: «Так ведь, мистер Уайт, мы же знаем, что Бог может все».

Но, впрочем, вернемся к тому, что там шебуршилось в дымоходе: мистер Уайт, услышав, что это, наверное, Архангел Михаил, прямо-таки почувствовал, что им овладевает hysterica passio[2], этакий первобытный почти что гнев.

И саркастически поинтересовался:

— У него, я полагаю, и нимб имеется?

Иронические замечания мистера Уайта, как и вообще все его шуточки, миссис О’Каллахан неизменно принимала за простые констатации фактов. В результате шутить он с ней перестал, а вот от иронии, особенно когда раздражался, воздерживаться так и не научился. И теперь она ответила:

— Ну, может, это у него шляпа такая.

И мистер Уайт, поняв, что доказать все равно ничего не сможет, заявил:

— Ладно, пойду-ка я сам на него посмотрю.

Он распахнул дверь — Домовуха уже ретиво соскребала с нее краску, — и отправился в путь, так и держа в руке масленку. Миссис О’Каллахан двинулась следом.

Ступеньки лестницы покрывала клеенка, три балясины перил были сломаны. На площадке стояло пропыленное чучело лисы, открытое, без стеклянного ящичка, с траченным молью хвостом, — и три горшка с престарелой геранью между засиженными мухами шторами. А совсем уж внизу висела пастель с изображением пика Патрика, написанная самим мистером Уайтом в память о паломничестве, совершенном им на эту гору еще до того, как он стал вольнодумцем.

Как раз около нее, миссис О’Каллахан от проводника своего отстала и, свернув в столовую и преклонив колени перед Пражским Младенцем, обратилась к Архангелу с молитвенной просьбой — чтобы он шел восвояси.

Мистер же Уайт, отметивший ее дезертирство, сошел по трем последним ступенькам и приблизился к кухне, ощутив при этом — против воли своей — душевный трепет. Он осторожно приоткрыл дверь — мало ли, вдруг из нее кто выскочит или вылетит. Мистер Уайт был человеком, привыкшим держать в доме барсуков, зайцев, кроликов, змей, лис и иных тварей, так что за край проема он заглянул с опаской, готовый, если придется, захлопнуть дверь.

Миссис О’Каллахан не соврала, там действительно пребывал Архангел — стоял прямо у средней вьюшки.

Он словно висел на темном фоне печки — в самостоятельно светившемся нимбе, — и смотрел в страшной славе своей мистеру Уайту прямо между глаз.

Глава II

С полминуты просмотрев на Архангела Михаила, мистер Уайт проделал подобие книксена или полуприседания — «расшаркался», как выражались наши предки, — и поднял руку к голове, словно намереваясь снять шляпу. Поскольку шляпы там не обнаружилось, он просто неловко подергал себя за вихор, без всякого изящества поклонился и закрыл дверь. А затем возвратился в столовую, к миссис О’Каллахан.

Обнаружив ее молящейся, он сильно осерчал.

— Какой смысл молиться этой штуковине, если у вас посреди кухни стоит само Архангел Михаил?

— Она еще там?

Вопрос привел мистера Уайта в совершенное отчаяние. На ферме обитали: один бык, обслуживавший соседских коров, зловонный козел, баран, петух, два селезня, три индюка, пес колли, множество полученных от соседей — в виде комиссионных — бычков и два борова (кастрированных). Каждого из этих животных миссис О’Каллахан называла «она» — не то из соображений благопристойности, не то из сдержанного протеста против грубой правды жизни.

Мистер Уайт, истово придерживавшийся буквы учения о духах, гневно ответил:

— Это не она, а Оно.

— Тогда мне на нее и смотреть-то неохота.

Мистер Уайт опустил, дабы ничего не испачкать, масленку на блюдце, стоявшее на буфете, взял маленькую красную керосиновую лампу, всегда горевшую перед Пражским Младенцем, и вернулся на кухню. Подходить близко к Архангелу он не решился, но все же поставил керосинку на кухонный стол, после чего отступил снова. Возможно, его заставил сделать это опыт долгих годов, в ходе которых он скармливал мышей совам, мух ласточкам, лягушек змеям и молоко ежам — когда те попадали ему в руки.

Домовуха, никакого страха перед Архангелом Михаилом, судя по всему, не испытывавшая, тоже вошла на кухню и небрежно обнюхала Его. И тут же утратила к Нему интерес — возможно, потому, что Архангел не обладал душой, а может, потому, что у Него и запаха никакого не было, наверняка сказать трудно.

Когда мистер Уайт снова возвратился в столовую, миссис О’Каллахан объявила:

— Это все Микки виноват, нечего было кощунствовать насчет отца Бирна, когда тот бычка нам не отдал.

Основным занятием жителей Беркстауна было перекладывание своей вины на чужие плечи. Мистер и миссис О’Каллахан редко совершали попытки задуматься о затруднениях будущего — поразмыслить, к примеру, не разумно ли затащить торф под крышу, пока он снова не отсырел, или о том, стоит ли засевать три акра рапсом, когда и для ячменя-то уже все сроки прошли, — зато были великие мастера размышлять о прошлом. Когда торф оставался лежать под открытым небом всю зиму, так что большую часть его разворовывали, или когда на поздно засеянных акрах вызревал могучий урожай заячьей капусты, миссис О’Каллахан говорила, что виноват в этом Микки, подрядивший работника картошку окучивать, вместо того, чтобы дать ему лошадей, он бы все и перепахал, а Микки твердил, что насчет торфа кругом виновата она — надо было не покупать торф в Килкадди, а самим на болото идти. Они так хорошо освоили эту разновидность умственных упражнений, что принимались валить вину друг на дружку еще до того, как появлялся повод для каких-либо обвинений. Приедет, скажем, инспектор, проверить родословную их быка, и миссис О’Каллахан заявляет: «Тебе ее отдала» — прежде даже, чем Микки успеет спросить: «Куда ты родословную-то бычью засунула?». Иногда, если пропадала какая-то вещь, они становились друг напротив дружки и произносили: «Сам виноват, я же тебе сказала, положи ее в кухонный шкаф» или «Я ее в кухонный шкаф положил, а ты потом кухню белить затеяла», при этом кто-то из них держал пропавшую вещь в руке и даже размахивал ею, дабы подчеркнуть свою правоту.

1

Пражский Младенец-Христос (Pražské Jezulátko) — известная статуя младенца Христа, расположенная в церкви Богоматери Победоносной в пражской Малой Стране; по легенде принадлежала святой Терезе Авильской.

2

Истерическая страсть (лат.).