Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Подобные настроения были перенесены в советскую историографию. В 1939 г. М.Д. Приселков осудил историков, которые доверяют датам и сообщениям ПВЛ при изучении X века. Через два года он сказал более жестко: в пределах IX - начала XI вв. ПВЛ является для нас «теперь источником искусственным и малонадежным», построенным, главным образом, на устной традиции, и что лишь только с 1061 г. идут точные даты. До этого же времени, заключал ученый, все немногочисленные точные даты летописи извлечены из памятников культовой письменнос­ти. Тогда же В.А.Пархоменко подчеркнул, что время ІХ-Х вв. для лето­писца второй половины XI - начала XII в. «очень раннее», на которое он смотрел сквозь призму легенд, песен, сказаний, туманных и отрывочных данных, и что ряд исторических деятелей той эпохи - эпические личнос­ти. В 1962 г. Я.С.Лурье поддержал точку зрения Приселкова, предупреж­дая, что надо осторожно относиться к ПВЛ, составленной в начале ХХ века. В 1973 г. он был более категоричен в своем мнении, говоря, что для истории ІХ-Х вв. ПВЛ «является недостаточно надежным источ­ником»28. Столь явный «скепсис» Лурье в отношении ПВЛ и совершен­ное отсутствие в научных кругах реакции на него проистекали во многом из построений Д.С.Лихачева, начинавшего летописание лишь с 1073 г.

М.Х.Алешковский, также следуя за Лихачевым, пошел дальше его. Начало киевской, а, следовательно, и русской письменной истории, он связал с летописью, написанной, по его предположению, в конце 60-х -начале 70-х гг. XI в. в основном на устных преданиях. Этой летописью и Хронографом по великому изложению, помимо других источников, воспользовался Нестор, который в несколько приемов, начиная с 90-х гг. XI в., к 1115 г. завершил работу над ПВЛ, где уже имелась хронологи­ческая сетка (Алешковский был убежден, что до 1091 г. летопись в Печерском монастыре не велась вовсе). Летопись Нестора в чистом виде не сохранилась и дошла до нас с некоторыми изменениями в НПЛ младшего извода. В 1119 г. в Киеве по заказу Владимира Мономаха и его сына Мстислава летописец Василий, побывавший в 1116 г. в Новгороде и в Ладоге, с помощью Хроники Георгия Амартола отредактировал летопись, поставил не только даты с 852 по 920 г., но и уточнил хроно­логию до 945 г., в результате чего возник ее Ипатьевский вариант. Около 1123 г. переяславский епископ Сильвестр по заказу все тех же лиц пе­реписал для Переяславля текст Василия, и эта копия читается в составе Лаврентьевской летописи29.

Отрицание историзма ПВЛ проистекает прежде всего из тех методов, которыми руководствуются исследователи при изучении летописания. В 1922 г. С.В.Бахрушин подметил, что А.А.Шахматов, интересуясь ле­тописью прежде всего как литературным памятником, «стремится вос­становить его в чистом виде, не задумываясь над тем, какие выводы может сделать в будущем историк по его порой гениальной реконструк­ции». В 1930 г. Н.К.Никольский прямо указал на ущербность абсолю­тизации Шахматовым текстологического метода: историю сводов XI в. он рассматривает только как преемственную литературную работу свод­чиков, редакторов, писцов, а избранный им метод изучения ПВЛ повел его по предвзятому направлению таких наблюдений, «которые исклю­чали необходимость признавать как преднамеренность пропусков и умолчание, так и влияние идеологической тенденциозности на состав летописей»30. Шахматов вначале считал неудачной саму мысль о тенден­циозном «вычеркивании», в связи с чем, отмечает А.Г.Кузьмин, в его представлении «летописание как единое вековое дерево было оторвано от породившей его общественной среды, замкнуто само в себе»31. Лишь только в 1916 г. ученый пришел к мысли, высказанной еще в XVIII в. В.Н.Татищевым, о тенденциозности летописания, о том, что, как он сам уже образно и емко выразился, «рукой летописца управляли поли­тические страсти и мирские интересы». А это означало, констатировал В.Т.Пашуто, что все написанное им «прежде о летописях совершенно ненадежно, ибо он-то в своих исследованиях исходил из предположения, что летописцы и правдивы и непристрастны; во всяком случае, их действий, как тенденциозных, Шахматов не учитывал»32. Когда же он стал принимать во внимание этот фактор, то, естественно, осознал всю условность предлагаемых им ранее реконструкций и признал, например, что первая редакция ПВЛ, которую исследователь связывал с Нестором, не может быть восстановлена33. Вместе с тем это было признанием огра­ниченных возможностей текстологического метода в изучении русского летописания, сторонником и-популяризатором которого Шахматов яв­лялся всю свою творческую жизнь.

Но многочисленные приверженцы Шахматова либо игнорируют эту принципиальную эволюцию нашего выдающегося летописеведа от срав­нительно-текстологического изучения летописей к собственно историчес­ким методам их критики, либо пытаются ее затушевать. Так, Н.Л. Рубин­штейн утверждал о «чисто механическом соединении отдельных частей в сложном памятнике, который мы называем летописным сводом». И.П.Еремин, развивая мысль Рубинштейна, вместе с тем поставил под сомнение вывод Шахматова о политической направленности летописа­ния. По его словам, летописец «неизмеримо проще, он не так хитер, не так обуреваем «политическими страстями», как в этом пытаются нас уве­рить... правдиво описывал он все, что знал, что считал необходимым рассказать», что он «скорее моралист, чем политик, по умонастрое­нию...»34. Против такой оценки ПВЛ, отказывавшей ей во внутреннем единстве и обеднявшей ее как памятник исторической мысли, содержав­ший определенные концепции, выступили историки М.Н.Тихомиров и Л.В.Черепнин, показавшие, что Начальная летопись есть единое целое, а не механическое соединение разнообразных источников, что ее соста­витель, «используя большой круг разнообразных исторических источни­ков, приводил их с известным отбором, давал им свои оценки»35.

Сторонники сравнительно-текстологического принципа расслоения текста не замечают, как далеко от конкретных фактов, а, следовательно, и от истории отстоят их рассуждения. Сегодня В.К.Зиборов, например, утверждая, что самый результативный прием анализа письменных исторических источников это сравнительно-текстологический, требую­щий «от исследователя широкого интеллектуального фона», привел весьма странно звучащий в устах человека, профессионально занимаю­щегося изучением летописания, аргумент против доводов в пользу су­ществования летописи в конце X века. По его мнению, эти доводы есть «общего характера, идущие вразрез с такими известными фактами, как письменность восточных славян появилась в связи с принятием хрис­тианства в 988 г., следовательно, требовалось время для распространения грамотности; что церковные люди (священники, монахи) были первыми грамотными людьми, так как первые русские книги были богослужеб­ными или богословскими»36. Но утверждать так, значит, не видеть хотя бы русско-византийских договоров X в., само существование которых давно уже признано за свидетельство наличия письменности на Руси за­долго до 988 г., не видеть в них статей, где речь идет о практике письмен­ных завещаний русских, находящихся в Византии («кому будет писал наследити именье», договор 9П г.), о «грамоте», с которой в обязатель­ном порядке должны были прибывать к императору русские послы и купцы («да приносять грамоту, пишюче сице: яко послах корабль селико, и от тех да увемы и мы, оже с миром приходять», договор 944 г.)37. Зиборов, делая упор в распространении грамотности на Руси на «церков­ных людей» и связывая их появление только с возведением в 996 г. Де­сятинной церкви, которую он характеризует «первой церковью в Кие­ве»38, не заметил наличия там же в предшествующее время «соборной церкви» святого Ильи, упомянутой летописью в связи с заключением до­говора 944 года. В науке давно отмечается, «что церковь названа «собор­ной», т. е. главной, что предполагает наличие других христианских хра­мов»39, и в службе в которых была задействована, конечно, немалая часть грамотных священнослужителей.

О значительном числе христиан среди киевлян в первой половине X в. говорит тот факт, что большинство трупоположений того времени именно христианские, находящие себе абсолютные аналогии в могиль­никах Моравии40. В Моравии, как известно, трудами просветителей Ки­рилла и Мефодия была изобретена славянская грамота и там же впервые были переложены на славянский язык книги священного писания. В связи с выявлением тесных связей Руси с Моравией, в пользу чего сви­детельствует также Сказание о славянской грамоте, читаемое в ПВЛ под 6406 г., следует начало письменности среди восточных славян относить к очень раннему времени, иначе тогда не объяснить наличие грамотных русских уже на заре X в., удивительный взлет и расцвет литературы и общественно-политической мысли Руси XI в., невозможные без длитель­ного по времени накопительного периода, в течение которого должно было вырасти несколько поколений просто грамотных людей. Как пре­дельно точно сказал Г.В.Вернадский, без учета факта раннего проникно­вения христианства в среду восточных славян «расцвет христианской культуры в одиннадцатом веке на Руси мог бы показаться неожиданным чудом»41. Впрочем, цену сказанному Зиборовым о появлении письмен­ности на Руси лишь в связи с ее крещением полно, думается, определил еще В.Н.Татищев, ответив на подобные слова Г.З.Байера: «Ложь от не­ведения, якобы в Руси письма до Владимира не было»42.