Страница 2 из 9
Мать сначала не поняла, о чем идет речь, и Линда еще раз все ей объяснила.
— Он может показать тебе все.
— Эта штука может показать мне все? — спросила мать, подавшись вперед. Глаза ее загорелись в ожидании чуда.
— Все. Что ты хочешь увидеть?
Женщина расплакалась.
— Покажи, как живется моей маме на том свете.
Часть I
Труба зовет
Мы-то думали, что открыли пещеру, полную умопомрачительных сокровищ. Мы вышли из пещеры на свет и увидели, что все взятые нами драгоценности фальшивые — они оказались простыми стекляшками, — но все же в темноте они сияли неподражаемым блеском настоящих сокровищ.
Морис Метерлинк
Глава 1
Одно убивает другое
Технология не хороша и не плоха, но и нейтральной ее не назовешь.
Мелвин Кранцберг4
Пройдет немного времени, и люди не смогут понять, как они раньше жили без интернета. Что означает этот неизбежный факт?
Для миллиардов наших потомков он не будет значить ничего особенного. Онлайновые технологии в целом станут чем-то вроде основополагающего мифа — феноменом, в существовании которого люди едва ли будут отдавать себе отчет. Всемирная сеть станет обыденным и поэтому малозаметным явлением. Предыдущие поколения были очарованы телевидением, и длилось это до тех пор, пока телевизоры не появились в каждом доме и не стали создавать тот приятный ненавязчивый фон, который ранее формировали радиоприемники. А будущие поколения будут настолько погружены в интернет, что вопрос о его цели и смысле отпадет сам собой. Из жизни человечества исчезнет что-то очень существенное — тип мышления, который мы, их предки, считаем само собой разумеющимся. Но едва ли потомки заметят пропажу. И нам не стоит их за это винить.
Однако нам посчастливилось жить в уникальное время: мы успели застать доинтернетовскую эпоху, а теперь активно пользуемся всеми благами вездесущего интернета.
Таков этот необыкновенный «миг между прошлым и будущим». Осознание его уникальности то и дело появляется в нашей жизни. Мы замечаем, что, стоя на автобусной остановке, рассеянно тянемся за телефоном. А наш приятель в середине разговора начинает рыться в кармане, чтобы достать телефон, заглянуть в Google и что-то вспомнить. Мы еще можем спохватиться. Мы говорим себе: «Постой-ка...»
Думаю, что в суматохе изменений, которые мы сейчас переживаем, есть одно серьезное отличие, и именно его будет трудно постичь грядущим поколениям. Это конец уединению — утрата эффекта отсутствия. Мечтательная тишина в нашей жизни заполнена, жгучего одиночества больше не существует.
Но до того как сотрется всякое воспоминание об этой потере, продлится тот короткий миг, когда мы будем помнить, что же было «до». Мы еще можем что-то сделать с теми малыми, почти незаметными мгновениями, когда вспоминаем о нашей любви к уединению. Эти воспоминания неожиданно всплывают среди потока ежедневных дел и словно сигнализируют: «Подожди, а разве не было?..»
Меня потряс один из таких моментов. Это случилось в редакции журнала «Ванкувер». Много лет я проработал там редактором и штатным автором. Теперь таких людей называют «создатель контента».
* * *
Итак, я еду в автобусе номер десять по Гранвиль-стрит. Я опаздываю на работу. Из окна вижу небо цвета бронзы и облизываю пальцы, облитые кофе, купленным в «Старбаксе». Интересно, насколько я опоздаю? Вариант первый: на десять минут, что не только не порицается, а даже поощряется. Вариант второй: на двадцать минут, что уже может вызвать недовольство и язвительные замечания.
Увы, неизбежен второй вариант. Жизнерадостный стажер улыбается: «Значит, вы все-таки решили присоединиться к нам?» Я слышу эти слова, пробегая мимо его рабочего места к своей норе. Улыбаюсь, чтобы не показаться неучтивым, но шаг не замедляю. Остановка чревата приглашением «на кофе», а это означает, что стажер попросит профессионального совета. Такие разговоры меня угнетают, ибо стажеры отличаются непомерными и малоизученными амбициями. Они попадают в издательства с факультетов журналистики, ожидая, что стажировка откроет им путь в журналы и газеты, и при этом не верят в искренность, которую буквально источают наши изможденные лица.
Наша профессия больна. Каждый журнал, как большой грузовой корабль, стонет от попытки совершить быстрый маневр, чтобы приспособиться к сетевой жизни, — но делает он это очень медленно. Некоторые издательства трещат по швам, другие закрывают свои корпункты в других странах, все теряют аппетит, отделы продаж, понукаемые отчаянием издателей, все сильнее размывают границу между рекламными и редакционными статьями. (Когда в разговоре с одной дамой, шефом отдела продаж, я затронул старую концепцию о церкви и государстве5, она прощебетала: «О да, мы и церковь, и государство, но в очень карикатурном виде».)
Мы не хотим видеть того, что начертано на стене6. Я начал работать редактором в «Ванкувере» в 2008 году, незадолго до глобальной рецессии, которая углубила подкоп под фундамент профессии. В Монреале уволили треть персонала, а тем временем появление цифровых технологий значительно прибавляло работы, которую нам с неохотой приходилось выполнять. Десять лет назад ни один главный редактор журнала не мог даже вообразить, что будет сидеть в Twitter или строчить комментарии в Facebook. Но теперь мы делаем это, обрабатывая, а не создавая содержание. Большую часть жизни мы тратим на перемалывание электронного вздора, уставившись в светящийся экран.
После редакционной летучки, на которой прозвучало, что наш аватар в Twitter недостаточно «эффектен», я возвращаюсь в свою конуру и открываю окна на двух мониторах, постоянно светящихся на моем столе. Я начинаю писать маленькую заметку о «Цирк дю Солей», но ее размер тотчас уменьшают на семьдесят пять слов, прислав через iChat видео с Андерсоном Купером7. Пока я смотрю ролик, открывается другое окно iChat. Это главный редактор требует, чтобы я открыл почтовый ящик и нашел какое-то старое письмо. Тем временем на другой аккаунт пришло письмо от мамы. Она просит принести с собой ее любимый салат, когда я приду к ней завтра ужинать. И так далее, и все в том же духе. В течение десяти минут я поучаствовал в дюжине цифровых взаимодействий, но ни одно из них не было исчерпывающим. Появляется стажер-шутник с каким-то вопросом. Я отвечаю довольно сухо, потому что этот парень представляется мне очередным окном на мониторе, которое хочется поскорее закрыть. Еще в 1998 году писательница Линда Стоун определила состояние, в котором я сейчас пребываю, как «состояние частичного внимания». Оно изнуряет, и мне приходится пребывать в нем ежедневно.
Большинство сотрудников нашего журнала, наверное, сойдут с ума, если нас заставят закончить одно задание, прежде чем приниматься за другое. Я не пропускаю ни единого сигнала, подаваемого компьютером. К тому же надо реагировать на каждый писк моего телефона. Гэри Смолл, профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, пишет: «Как только люди привыкают к этому состоянию, они начинают испытывать потребность в постоянном подключении к какой-то информации. Эта включенность питает их “я” и чувство собственной значимости, это чувство становится неотразимым». Вероятно, и я ощущаю свою значимость, откликаясь на все звонки и требования соединения, которые сыплются на меня как из рога изобилия. Наверное, я действительно очень важная персона. Я всем нужен, без меня невозможно обойтись, я востребован. Но после нескольких лет работы в редакции что-то кардинально изменилось в моем отношении к звонкам. Что же?
Смолл, между прочим, пишет, что атмосфера маниакальной прерывистости заставляет мои надпочечники вырабатывать в огромных количествах кортизол и адреналин.
В течение короткого времени эти гормоны стресса повышают уровень энергии, усиливают память и обостряют внимание. Но потом они же нарушают познавательные способности, приводят к депрессии и повреждают нейронные цепи гиппокампа, миндалины и префронтальной коры — то есть участки мозга, отвечающие за настроение и мышление. Хроническое, длительное переутомление мозга, вызванное современными технологиями, может привести к морфологическим (то есть органическим) изменениям его глубинных структур.