Снова и снова

Робот ожидал вопроса.

— А я не хочу драться, — сказал Саттон. — Нет ли какого-нибудь хитрого юридического хода, чтобы отказаться поизящнее? Можно что— нибудь придумать?

— Нельзя, — отрезал робот.

— Что, прямо-таки, никак нельзя?

— Вы моложе ста лет? — спросил робот.

— Да.

— Вы здоровы и в трезвом уме?

— Ну… думаю, что да.

— Точнее. Да или нет?

— Да.

— Не принадлежите ли вы к какой-нибудь религиозной секте, где убийства запрещено?

— Вообще-то я всю жизнь считал себя христианином. А в христианстве есть заповедь «Не убий».

Робот покачал головой:

— Это не считается.

— Но сказано же четко и ясно, — заспорил Саттон. — «Не убий»!

— Сказано-то оно сказано, — ответил робот, — но заповедь дискредитирована. Вами же, людьми, между прочим. Вы, по существу, никогда ее и не исполняли. То есть, вы вольны как исполнять ее, так и наоборот, разрушать. Это та вещь, которую вы забываете на вдохе, а на выдохе вспоминаете, образно говоря.

— Тогда я, пожалуй, пропал, — произнес Саттон.

— В соответствии с пересмотром от 7990 года, — продолжал робот официальным тоном, — принят закон, что всякий мужчина моложе ста лет, здоровый умственно и физически и свободный от религиозных установок (если таковые имеются, он должен обратиться в апелляционную комиссию), получив вызов, обязан драться на дуэли.

— Понятно, — обреченно проговорил Саттон.

— История дуэлей, — продолжал робот более оживленно, — весьма интересна и увлекательна.

— Что может быть увлекательного? Варварство одно, — пробурчал Саттон.

— Возможно. — В голосе робота появились менторские нотки. — Но людям оно свойственно до сих пор, и не только в этом аспекте.

— А ты, однако, наглец! — отметил Саттон.

— А надоело мне все, — признался робот. — Чертовски устал я от вашего человеческого самодовольства. Вот вы говорите, что отменили войны, а что на деле? Вы просто все устроили так, что другие не осмеливаются напасть на вас. Говорите, что покончили с преступностью. Покончили, конечно. С чьей угодно, только не с собственной. Причем, честно признаться, та преступность, с которой покончено, по человеческим-то меркам, и не преступность вовсе. Так, детские шалости.

— Послушай, дружище, — доверительно сказал Саттон. — А ты не рискуешь, произнося подобные речи?

— А вы можете выключить меня, когда надоест, — ответил робот. — Моя жизнь немного стоит, так же, как и моя работа. — Поймав взгляд Саттона, он заторопился:— Постараюсь объяснить, сэр, а вы послушайте… На протяжении всей своей истории человек был убийцей. С самого начала своего существования он был хитер и жесток, хотя слаб и уязвим, вот он и научился пользоваться дубинкой и камнями. Вначале были твари, которых он не умел убивать. Убивать могли они. Но человек был хитер, дубинкой и каменным топором он стал убивать мамонтов и саблезубых тигров, которых голыми руками не возьмешь. Так он обрел власть над животными, и истребил всех, кроме тех, которым милостиво позволил служить себе. Но уж тогда, когда он дрался с животными он дрался и с себе подобными. Животные были побеждены, но продолжались другие битвы — человека с человеком, народа с народом.

— Все это в прошлом, — возразил Саттон. — Уже более тысячи лет назад войны прекратились. Теперь людям нет нужды убивать.

— Вот в этом-то и загвоздка, — сказал робот. — Действительно, теперь как-будто нет нужды ни сражаться, ни убивать. О, ну, разве только в исключительных случаях, где-нибудь на далеких планетах, где иной раз приходится кого-нибудь прикончить из соображений самозащиты, или, как у вас говорится, для поддержания торжества власти человечества. Но, по большому счету, необходимость в убийстве, действительно, отпала. И все же вы убиваете. Вы без этого просто не можете! Древняя жестокость сидит в вас. Вы упиваетесь властью, а убийство — одно из проявлений власти. У вас это в крови. Вы вынесли это из пещер. Теперь вам осталось одно — убивать друг друга, чем вы и занимаетесь, сочинив для этого красивое название — «дуэль». В общем-то, вы понимаете, что это нехорошо, но вы — лицемеры, и поэтому разработали целую систему понятий, чтобы вся эта мерзость выглядела прилично, даже благородно. Вы называете это ритуалом, рыцарством или, по крайней мере, стараетесь думать, что это так. Вы одеваете убийство в блестящие одежды вашего порочного прошлого, укутываете его в пелену красивых слов, но слова — чушь. Король-то голый!

— Послушай, — прервал его Саттон, — я же как раз не хочу драться на этой проклятой дуэли! Я так сразу и сказал!

В голосе робота прозвучала радость мщения:

— Придется! Деваться-то некуда. Но могу кое-что подсказать, если желаете. Я знаю уйму всяческих хитрых способов…

— Постой, это как же? Мне показалось, что ты как раз против дуэлей.

— Ну, против, — согласился робот. — Но это моя работа. Я к ней привык. Стараюсь работать получше, а про себя думаю другое, вот, с вами по душам поговорил. А сколько я всего знаю, сэр… Могу рассказать вам о любом человеке, когда-либо дравшемся на дуэли. Могу часами разглагольствовать о преимуществах пистолетов перед рапирами. Но если надо будет — начну превозносить рапиры… Могу поведать вам о вольных стрелках Дикого Запада, о чикагских гангстерах, о ямайских пиратах, о…

— Спасибо, не нужно, — отказался Саттон.

— Неужели не интересно?

— Интересно, но у меня мало времени, — ответил Саттон и протянул руку к панели видеофона.

— Но, сэр, — взмолился робот. — У меня так редко бывает возможность! Так мало запросов. Всего лишь часок-другой, а? Может, все-таки послушаете?

— Нет, — твердо отказался Саттон.

— Ну, нет так нет. Скажите хотя бы, кто вас вызывает?

— Бентон. Джеффри Бентон.

Робот присвистнул.

— Что, плохо дело?

— То есть, не то слово, сэр, — ответил робот.

Саттон выключил видеофон.

Он откинулся в кресле, разглядывая лежавший на столе пистолет. Потом протянул руку и взял его. Рукоятка удобно легла в ладонь. Саттон поднял пистолет и прицелился в дверную ручку. Удобная штука! Почти часть тела. Внутри нее чувствовалась власть. Власть и господство. Он как-будто сразу стал сильнее. Сильнее и опаснее. Он огорченно вздохнул и положил пистолет на место.