Страница 90 из 118
Третий день начинался парадом имперской трудовой службы (РАД): 50 тыс. загорелых крепких парней с лопатами на плечах образовывали правильный и синхронно передвигающийся блок. Под колокольный звон и многоголосое пение поднимались бесчисленные знамена ДАФ.
Четвертый день был посвящен всевозможным спортивным представлениям, также необыкновенно красочным.
Пятый день был Днем политического руководителя — если членов СА, ДАФ, СС и вермахта можно было показывать при дневном свете — они демонстрировали дисциплину, выправку и четкость шага, то многие из партийных функционеров были раскормленными неповоротливыми толстяками, которых неудобно было выпускать на Цеппелинов луг. Поэтому по предложению Гитлера колонны функционеров пускали в темноте — именно в этот день поздно вечером устраивался самый грандиозный и впечатляющий митинг, во время которого 100 зенитных прожекторов, расставленных на расстоянии в 12 м друг от друга, выстраивали на высоте 8 км «собор света». Возникало ощущение огромного помещения: присутствовавший на съезде британский посол Гендерсон отмечал, что «было одновременно и торжественно и красиво, словно находишься внутри ледяного собора»{816}. Под оглушительные фанфары Гитлер проходил к трибуне, и когда он ее достигал, вспыхивали прожектора. Подсветка колонн главной трибуны придавала еще более магический характер действу. Когда наступала полная тишина, то за высокими валами, ограждавшими поле, приходило в движение огромное море знамен местных партийных организаций — десятью колоннами знаменосцы в десять проходов проходили между шпалерами низших функционеров партии. Все выглядело так, будто красный поток затопляет мощные коричневые блоки. Еще больший блеск зрелищу придавало то, что и красные знамена, и золотые орлы на древках знамен дополнительно подсвечивались мощными прожекторами. Лица и фигуры людей не были видны, но это не уменьшало впечатления. В середине поля Гесс проводил церемонию принятия молодых людей в партию. Затем, после исполнения партийного гимна, Гитлер говорил речь, после чего он спускался с трибуны и под звуки марша обходил молодежные формирования партии, которые его дружно приветствовали. Сам по себе Цеппелинов луг, вернее, трибуны, устроенные Шпеером с колоссальным размахом, совершенно точно отвечали своим задачам поразить размахом: как писал сам Шпеер, идея этого сооружения была навеяна большим алтарем Зевса из Пергамского музея. Каменные трибуны и портик были 390 м в длину, в высоту — 24 м; по длине сооружение превосходило колоссальные древнеримские термы Каракаллы на 180 м, то есть почти в два раза{817}.
На седьмой день съезда, в воскресенье, показывали строевую подготовку СА и СС: после завтрака 100 тыс. человек в коричневой форме заполняли огромное пространство Луитпольд-арены. Гитлер говорил в микрофон «Heil meine Ma
На восьмой день (с 1934 г.) обычно проводился самый впечатляющий парад — военной техники вермахта. Сохранившиеся документальные кадры дают представление об этой демонстрации военной мощи, которая превосходила все мероприятия такого рода, когда-либо устраивавшиеся в Европе, включая и военные парады на Красной площади.
Уменьшенную копию Нюрнбергского съезда представляли собой партийные съезды отдельных гау.
Необыкновенно точно атмосферу съездов передала Лени Рифеншталь; она чувствовала натуру Гитлера, который при всей своей тактической ловкости и необыкновенном политическом инстинкте всегда склонялся к тому, чтобы подчинить сценический элемент политическому. На гитлеровскую склонность к церемониальности и стилизации повлияла драматургия опер его любимого композитора Вагнера, а также католическая литургия. Документальный фильм о съезде партии («Триумф воли») превзошел все ожидания Гитлера — ему уже не нужны были никакие фильмы о себе и их больше и не было: «там было показано все, что он хотел видеть»{818}. Вплоть до 1945 г. эта лента не сходила с экранов, и она во многом определила пропагандистский образ Гитлера в массовом немецком сознании.
Биограф Рифеншталь Одри Салкелд указывала, что ни одна картина в мировом кинематографе не вызывала такой длительной полемики, как «Триумф воли». Среди образов, наиболее цепко застрявших в памяти, — сцена с Гитлером, спускающимся в Нюрнберг с затянутого грозовыми облаками неба: явление давно ожидаемого мессии. Достоинство и сдержанность сочетаются с торжественностью и простотой эпизода{819}. В послевоенной критике Рифеншталь обвиняли в том, что она убеждала народ встать под знамена нацистов. На это Рифеншталь отвечала, что в то время 90% немцев выступало на стороне Гитлера и их не нужно было убеждать. На самом деле все, что есть в «Триумфе воли», идет не от Рифеншталь, а от события. Она же предлагала вниманию зрителя блестяще сработанный и проведенный гипнотический церемониал, великолепно оркестрированный оригинальной музыкой Герберта Виндта, в точности уловившего настроение каждого момента. Поль Рот в монографии «Кино до наших дней» (1949 г.) писал о «Триумфе воли»: «Успех этой картины обязан тому факту, что здесь немыслимо отделить друг от друга зрелище, моделирующее германскую действительность, и германскую действительность, срежиссированную в виде шоу — это под силу разве что глазу опытного аналитика, а также тому, что все это было брошено в плавильный тигель талантом, который мы — хотя и неохотно — вынуждены признать одним из самых блистательных в области кино»{820}.
Наряду с бесспорным пропагандистским успехом «Триумфа воли», следует указать и на другие оригинальные и действенные пропагандистские находки Минпропа в распространении образа Гитлера как национального мессии. Однажды подчиненные Геббельса удачно использовали для этого наивный и незатейливый детский рассказ, опубликованный в газете Munchener Neueste Nachrichten от 22 июля 1934 г. Рассказ назывался «Бамбергский всадник и девочка Инга». Бамбергский всадник — это широко известная в Германии скульптура из песчаника (1235 г.) в готическом соборе Бамберга, неподалеку от Нюрнберга. Суть рассказа в том, что 9-летняя девочка Инга ходила в этот собор, где ее зачаровало изображение каменного всадника, она вообразила его Парсифалем и хотела, чтобы он с ней заговорил, но, несмотря на ее мольбы, всадник молчал… Веря в возможность оживления скульптуры, девочка продолжала ходить в собор, и в конечном счете она была вознаграждена. Однажды ночью Инга заблудилась в лесу. Неожиданно к ней прискакал Бамбергский всадник и отвез ее домой. По дороге он расспрашивал девочку, как дела в Германии, как живут немцы, счастливы ли они? Инга отвечала, что Германия теперь вновь едина и счастлива, а не разделена на враждующие группы и несчастна, как было до недавнего времени. Девочка спросила Бамбергского всадника, разве он не видел на домах и соборах флагов, знаменующих освобождение? Всадник отвечал девочке утвердительно. На вопрос Инги, чем он занимается, всадник ответил, что стережет покой Германии. Когда они добрались до места, всадник ссадил девочку, развернул коня и поскакал к Рейну. Инга громко крикнула ему в догонку: «Парсифаль!», на что эхо ей принесло: «Германия». Этот рассказ точно отражал приметы времени: немецкий рыцарь Парсифаль, немецкий лес, немецкие просторы, немецкая белокурая девочка, единство народа, новые знамена, обещание светлого будущего. Нацистская мораль переведена в этой истории на детский язык. Бамбергский всадник — это Гитлер, а также и символ пробудившейся Германии. То, что оживило всадника — это национал-социализм и его активность. Получалось так, что Гитлер после долгой ночи унижения возродил наследие гордой немецкой старины{821}. Знаменитая картина, изображающая Гитлера в средневековых доспехах — это есть Бамбергский всадник, иллюстрация к сентиментальному детскому рассказу. Геббельс сразу оценил пропагандистский потенциал этого рассказа и инсценировал его широкое распространение в средствах массовой информации. Простенький детский рассказик настолько въелся в сознание немцев, что этот образ имел хождение даже среди противников нацистского режима: «Бамбергским всадником» — за его исключительную энергию в подготовке покушения на Гитлера и спасения, таким образом, Германии — участники Сопротивления иногда в шутку называли полковника Клауса фон Штауффенберга{822}. Это безусловно свидетельствует об эффективности нацистской пропаганды в создании образов и стереотипов, служивших становлению национальной общности, как ее понимали нацисты.