Страница 26 из 39
Миссис Китагава ни за что не соглашалась брать деньги. Каждый раз, когда я приводила Кея, она говорила о чести и об отсутствии неудобств – но, естественно, услуга за услугу. Я уже начала преподавать английский ее дочери, Майе, по сниженной цене. Так сказать, за бесценок, продавала свой сленг и специфические разговорные выражения.
Кей уже умел одеваться сам, но я сама сняла с него пижамные штанишки и рубашку. Вывернутый анпан-мэн остался лежать на полу. Мои руки касались его спины и живота. Его лопатки выступали, как ангельские крылья. Надышавшись его запахом, я надела на него футболку, помогла продеть руки в рукава. Подняв ногу, чтобы попасть в штанину, он обнимал меня за плечи.
Я много раз видела, как он сам обувался, но сейчас взяла его за ногу и надела на нее кроссовку. Затем другую – на другую ногу.
– Почему я должен идти к Майе? – спросил он. Его лицо выражало уныние, как будто для него это было наказание.
– Потому что обатян в больнице. Ты же сам знаешь.
– Но почему мне нельзя с тобой? Ты сказала, она от этого радуется. Я ее покормлю. – Он потянул меня за руку. – Я тебе помогу.
Да, всякий раз, когда он входил в палату, она мягчела. Она старалась жить. Но Кей не обязан делать так, чтобы ей было лучше. Нельзя столько спрашивать с маленького мальчика. Ему ведь всего четыре.
– Обатян быстро устает. Ей нужно отдыхать, а тебе нечего будет делать, пока она спит.
Он топнул ножкой и сдался.
– Эй, ну ты чего нос повесил, – сказала я и взяла его за щечки. – Я буду по тебе скучать. Сильно.
Я провела тот день – и много следующих – с окасан. Я заваривала ей чай, подавала салфетки, стирала белье.
Я понимающе поддакивала, пока она проходилась по своему списку ежедневных жалоб, следила за тем, чтобы она вовремя принимала лекарство, задергивала занавески, когда ей хотелось вздремнуть.
По вечерам меня сменял Юсукэ. За день мы успевали обменяться буквально несколькими фразами. До того вечера, когда он, как гоночный автомобиль, влетел в комнату, где я спала с Кеем.
– Джил!
Я с трудом разлепила глаза и посмотрела на зеленые светящиеся цифры будильника. Было далеко за полночь. Больница закрывалась для посетителей в восемь, но Юсукэ часто оставался дольше, если его мать не могла заснуть.
– Зачем ты сказала матери, что у нее рак?
Руки у него были сжаты в кулаки. Он напряженно держал их перед собой на уровне пояса. Я приложила палец к губам и показала головой на спящего Кея. Затем вышла к нему под резкий свет холла.
– Я не говорила, – прошептала я. – Она сама догадалась.
Он покачал головой.
– Ты это подтвердила. Могла бы сказать ей, что это не так.
– Она не ребенок, – сказала я, сама повышая голос. – Она имеет право знать.
Он издал резкий смешок.
– Она думает, что скоро умрет. У нее депрессия. Она даже не старается поправиться.
– Прости, – сказала я, хотя чувствовала, что мне не за что просить прощения.
– Прости. Ха! Как будто твое «прости» может помочь! – Он сбежал вниз по лестнице и хлопнул дверью. Настало утро, а он все еще не вернулся.
В тот день я отвезла Кея в больницу на несколько часов. Они вместе с бабушкой складывали головоломку. Она рисовала ему картинки на желтых листках из блокнота. Я сидела в углу. Ни свекровь, ни Кей почти не обращали на меня внимания.
Окасан стало лучше. Через несколько месяцев доктор объявил, что у нее ремиссия. Очевидно, что в ближайшее время она не умрет. Или если все же умрет, то не от рака.
Вернувшись из больницы, окасан вернула себе все королевские регалии. Пробило полночь, бал кончился, Золушка опять на коленях, с полотенцем и ведром мыльной воды.
– Помогай матери, – говорил Юсукэ каждое утро, перед тем как уйти на работу. – Не расстраивай ее.
В его присутствии она была приторно-сладкой и все держалась за него своей худой лапкой. Но как только он уходил, она начинала хныкать. «Посмотри, сколько пыли в углах!» – плаксиво нудела она. Или: «От этого пылесоса у меня болит голова. Лучше протри пол влажной тряпкой!»
Мне казалось, она наказывает меня. Но вот только за что? За то, что я иногда отвлекаю на себя внимание ее сына? За то, что не расшаркиваюсь перед ней и не бросаюсь сломя голову выполнять любой ее каприз?
Иногда мне удавалось отключиться, но в другие дни она успешно портила мне настроение. Я спасалась от нее с помощью книг и фильмов. Искала убежища в общении с моим мальчиком.
Однажды он лазил по ажурной металлической полусфере в парке, а я сидела на скамейке и смотрела на него. Меня изумляла его ловкость. Точность и уверенность его движений.
– Маленькая обезьянка, – сказала я.
Он закинул ноги за перекладину, почесал голову и заверещал как мартышка: «Ки, ки». Затем перевернулся и встал на ноги. При этом из его штанишек выпало несколько камешков.
– Мама, – неожиданно сказал он, – почему ты не любишь обатян?
Я застыла, не в силах произнести ни слова. А он терпеливо ждал ответа.
– Мы разные, – наконец после долгого молчания сказала я. – Нам нравится разная еда, у нас разные представления о жизни. Иногда нам трудно уживаться вместе. Вот и все.
Он снова полез вверх, но на этот раз медленно и задумчиво.
– Потому что ты из Америки.
– Ну… да. – Мне не хотелось объяснять, насколько все сложно. – Частично из-за этого.
Он долез до верха полусферы – словно паук, осматривающий свою паутину.
– А как же отосан? Он не из Америки.
– С ним мы тоже разные. – У меня вдруг все похолодело внутри. Солнце уже садилось, но дело было не только в этом.
Я решила сменить тему.
– Кей, давай слезай. Пойдем домой. Поможешь мне сделать рис с карри.
Он быстро спустился и прижался ко мне.
– А можно я буду чистить морковь?
– Если хочешь, то и картошку тоже.
Мы потихоньку пошли домой, то и дело толкая друг друга, но не разговаривая. Я немного боялась, что если начну говорить, то расскажу ему чересчур много. Уже несколько месяцев я ощущала себя как будто в тумане, не знала, как мне относиться к тому или этому, но под его чистым детским взглядом все приобретало четкость и пугающую определенность.
Тот разговор на детской площадке. Это не было моментом истины. Не было никакого мгновенного прозрения, меня, что называется, не озаряло. Скорее это напоминало постепенное сгущение газа, превращение его во что-то твердое. Медленное насыщение серого, незаметная трансформация его в черный.
Несколько недель спустя мы сидели за столом и чистили мандарины. Мы уже пообедали – мандарины были на десерт. Кей слез со своего стула и забрался ко мне на колени. Его бабушка нахмурилась.
– Мне кажется, ты уже слишком большой для этого.
Кей никак не отреагировал. Я уже объяснила ему, что обатян не привыкла целоваться и обниматься, что она показывает свою любовь другими способами. Кей и сам это знал. Окасан потакала ему во всем. Но к телячьим нежностям она склонности не имела, это точно.
– Знаешь, – продолжила она. – Я тут подумала, что Кея пора отдать в детский сад. Ему необходимо общаться с другими детьми и следует завести друзей.
Мои руки, обнимавшие сына, непроизвольно напряглись. Он прижался теснее.
– У него есть друзья, – сказала я. – Он играет с детьми в парке.
Это, конечно, была неправда. Во-первых, там часто никого кроме нас не было. А во-вторых, Кей стеснялся подходить к другим малышам, которых в свою очередь отпугивал вид бледной иностранки, всегда кружащей неподалеку.
– Подумай, сколько у тебя появится свободного времени, – встрял Юсукэ. У него тоже появилась привычка хмуриться по любому поводу. – Ты сможешь опять начать рисовать.
Я не хотела рисовать и думала, что вряд ли легко переживу даже временную разлуку с моим мальчиком.
Но в то же время я понимала, что они правы. Кей должен играть и общаться с детьми его возраста. Он научится взаимодействовать в обществе, получит новые впечатления. Ничего этого я не могла ему дать. Узнает, в конце концов, что сладостями и игрушками принято делиться.