Невеста зверя (сборник)

Не успел закончиться тот первый вечер, как я поняла, что так все будет и дальше, пока Томми и Тристан живут с нами, ожидая, когда рядом с родительским домом достроят их собственный: Томми будет править бал, словно дирижер оркестра, помахивая своей волшебной палочкой. Он усадил маму с Тристаном рядом за пианино и упросил их сыграть «Душу и сердце». Некоторое время он стоял у них за спиной и подпевал, а потом махнул папе, чтобы и он присоединился. Он попытался и меня втянуть в это своей очаровательной шкодливой ухмылочкой, которой он умудряется перетянуть на свою сторону всех – родителей, учителей и даже полицейских, когда те ловили его за превышение скорости на проселочных дорогах. Но я молча покачала головой и вышла из комнаты. «Мег?» – жалобно позвал он вслед. Пианино замолчало, и я услышала, как они шепчутся между собой, не понимая, на что я в этот раз взъелась.

Ну что ж, я не славлюсь легким, уживчивым характером. Учитывая умение Томми устроить людям жизнь, как на картине, и мою несгибаемую силу воли, а проще сказать упрямство, наши родители наверняка гадали, не подменили ли им детей злые эльфы темной ночью. Тогда стало бы ясно, почему Томми кого угодно может очаровать, даже в глухой глубинке, где люди к геям не всегда тепло относятся. Понятно было бы, почему люди, полюбовавшись созданиями на его первых картинах – полузверями, полулюдьми на городских улицах и деревенских дорогах, – как-то нервно начинают на него посматривать. А еще это, несомненно, объяснило бы, почему я без малейшего труда решаю любую математическую задачку, а также все задачи по физике и химические уравнения, которые мне только задают учителя. И, разумеется, откуда у меня моя знаменитая сила воли. Она у меня такая, что иногда я чувствую ее внутри себя, как нечто чужеродное.

Наша мама – эдакая серая мышка, всю жизнь живущая в нашем маленьком городке в заднице мира, Огайо. Главная городская площадь – не площадь даже, а перекресток двух автострад, где городской муниципалитет, универсальный магазин, салон красоты, пресвитерианская церковь переглядывались через асфальт, словно потерянные старухи, которые надеются, что хоть кто-нибудь из них знает, где они и куда направляются. Кто здесь вообще может задержаться? Мама работает в библиотеке, расположенной в здании, где сто лет назад была школа всего с одним классом. Там дату на выданных книгах до сих пор ставят штампом. Отец – один из членов муниципалитета, а еще он занимается нашей фермой. Мы разводим коров на мясо, в основном герефодской породы, хотя в нашем стаде есть и несколько гибридов с ангусами – черные коровы с белыми пятнами на морде. Мне никогда не нравились гибриды, не знаю почему. Томми всегда говорил, что они лучше всех телят, и добавлял, что метисы умнее, чем чистокровки. А мне всегда казалось, что они похожи на грустных клоунов с полными слез черными глазами на белой физиономии.

Из моей комнаты на втором этаже я снова слышу пианино, на этот раз что-то классическое. Наверняка Тристан. Мама знает только такие пьески, как «Душа и сердце», а еще всю книгу гимнов наизусть. Родители ходят в церковь, а я нет. Мы с Томми отказались от церкви много лет назад. Я все еще считаю себя христианкой, хоть и не воцерковленной. Нам повезло, что родители не привязались к нам с вопросами и не пытались заставлять ходить в церковь насильно. Когда я сказала, что я там не могу узнать ничего, что мне пригодится для жизни в мире, они не рассердились, а только кивнули, и мама сказала: «Если так, лучше тебе и впрямь сейчас поискать свой путь, Мег».

Они такие хорошие! Вот что с моими родителями не так. Они хорошие, как дети какие-то – невинные и наивные. Они, конечно, не глупые, но слишком по-доброму относятся к людям. Они никогда не обижаются на Томми. Просто позволяют ему обращаться с ними так, как будто они страшные люди, которые погубили ему жизнь, и даже слова против не говорят. Только обнимают его и успокаивают, как ребенка. Я ничего не понимаю. Томми старший. Разве не он должен быть более зрелым и уравновешенным?

Я прислушивалась к доносившимся снизу, из гостиной, звукам игры Тристана, лежа на кровати и глядя на пятнышко на потолке – то ли протечку, то ли дефект штукатурки, который всегда привлекал мой взгляд, когда я сердилась. Сколько я себя помню, когда ярость подступала к горлу, я поднималась сюда и лежала в этой постели и смотрела на это пятнышко, изливая на него все свои обиды, как будто оно было черной дырой, способной засосать все плохое. С годами я излила на него столько дурных мыслей – даже странно, что оно не потемнело и не выросло до таких размеров, чтобы поглотить человека целиком. Когда я смотрела на него в тот вечер, я чувствовала, что гнева во мне меньше, чем я думала. Нет, впрочем, и это не то. Я понимала, что весь мой гнев, вместо того, чтобы найти привычную точку приложения, плавает по комнате в нотах фортепиано, в Тристановой игре. Мне казалось, что я видела, как эти ноты зажигаются в воздухе на долю секунды, словно моя досада была электричеством. Но когда я моргнула, то увидела, что в воздухе ничего нет. Да и Тристан перестал играть.

Минуту стояла тишина, затем послышались приглушенные голоса, а потом мама начала «Великую благодать». Мне сразу стало лучше: я вздохнула с облегчением. И тогда кто-то постучал в дверь и она приоткрылась на несколько дюймов – как раз достаточно, чтобы Томми заглянул внутрь.

– Эй, сестренка! Можно войти?

– У нас свободная страна.

– Ага, – поддакнул Томми. – Вроде как.

Мы засмеялись. Над шуткой, которую мы оба понимаем, и посмеяться можно вместе.

– Ну, – начал Томми, – чем мне заслужить твои сестринские объятия?

– А ты не слишком взрослый для обнимашек?

– Ох! Наверное, на этот раз я и впрямь проштрафился.

– Ну не то чтобы очень. Но что-то ты определенно наделал. Что именно, не знаю.

– Хочешь поговорить об этом?

– Возможно.

Томми сел на край моей кровати и оглядел комнату:

– А что случилось с лошадями и единорогами?

– Умерли, – ответила я. – Мирно, во сне, среди ночи. И слава богу.

Он засмеялся, и я против воли улыбнулась в ответ. Уж такой он у нас, Томми: на него просто невозможно подолгу сердиться.

– Значит, через месяц школу заканчиваешь? – спросил он.

Я кивнула, перевернула подушку и устроилась поудобнее.

– Ты боишься?

– Чего это? – откликнулась я. – Есть что-то, чего мне надо бояться?

– Ну, ты знаешь. Будущее. Вся оставшаяся жизнь. Ты больше никогда не будешь ребенком.

– Томми, я вообще-то давно уже не ребенок.

– Ты знаешь, что я имею в виду, – вздохнул он, вставая и засовывая руки в карманы, как он делает всегда, когда играет в старшего брата. – Тебе придется делать выбор… Решать, что ты хочешь от жизни. Ты же знаешь, что после школы ты получаешь не просто диплом. Это церемония, на которой с твоего детского велосипедика снимают боковые колеса. Эта символическая черная шапочка, которую каждый хочет забросить в воздух, означает, что чего-то в жизни ты достиг: закончил школу. Все так торопятся оставить школьные годы позади, выйти в огромный мир. А потом они понимают, что на выбор у них есть всего пара вариантов. Служба в армии, колледж или работа на бензозаправке. Жаль, что мы до сих пор не понимаем, что на самом деле значит окончание школы. Сейчас, мне кажется, дети после школы чувствуют себя потерянными.

– Томми, – сказала я. – Да, ты на одиннадцать лет меня старше. Ты знаешь больше, чем я. Но, честно говоря, затыкаться во время и не читать мораль ты пока не научился.

Мы снова расхохотались. Повезло мне, что, как бы я ни сердилась на брата, мы всегда можем вместе посмеяться над собой.

– Так о чем же ты беспокоишься? – спросил он, когда мы угомонились.

– О них, – ответила я, стараясь говорить серьезно. – О маме и папе. Томми, ты думал о том, что с ними-то будет?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что люди будут говорить? Томми, ты знаешь, что в их церковной рассылке есть список молитв за прихожан и в него включили нашу семью?

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.