Страница 20 из 51
А ведь до Дейва все вроде бы стало налаживаться. В семье завелись лишние деньги, мама наконец-то нашла подругу, и на столе, хотя мама по-прежнему мало утруждала себя домашним хозяйством, регулярно появлялась вкусная еда. Родители не слишком заботились о том, чтобы сменить обстановку или купить новое постельное белье, зато приобрели самый большой черно-белый телевизор, какой смогли найти в магазине. Его поставили рядом с камином — постоянно включенный спортивный канал притуплял желание отца пойти в паб.
Наверное, мужчина из соседнего дома и сам не знал, насколько верно выбрал время для того, чтобы сделать со мной то, что он сделал…
Затишье подходило к концу: об этом ясно говорили участившиеся вспышки отцовского гнева. С тех пор как мне исполнилось три года, я успела привыкнуть к подобным проявлениям недовольства. Всегда хватало самой малости, чтобы привести отца в бешенство, словно его злость подпитывалась чем-то темным, что он не мог контролировать. Но до Дейва отец стал гораздо спокойнее, и я успела привыкнуть к относительно мирной домашней атмосфере.
Рано радовалась. По неизвестной мне причине гневные вспышки вернулись и стали даже хуже, а вместе с ними вернулся и мой страх перед отцом.
В том, как он пожимал плечами, как ходил и даже как ел, ощущалась едва сдерживаемая злость. Отец постоянно хмурился, смотрел на всех косо, разговаривал грубо, отрывисто. Я старалась не попадаться ему на глаза — это было несложно, поскольку он снова начал проводить в пабе почти все вечера. По ночам, когда я уже лежала в кровати, я слышала, как под его заплетающимися ногами шуршит гравий, как хлопает входная дверь; и вот он опять свирепо орет на маму, потом до меня доносились звуки ударов, скрип ступенек под тяжелыми шагами и наконец — его раскатистый храп.
В то время мне хотелось, чтобы мама заметила, как мне плохо, чтобы она спросила меня, что случилось, — только у нее, судя по всему, голова была забита совсем другими вещами, и она не обращала внимания на мою подавленность, а мне приходилось и дальше нести этот груз.
Я, как могла, старалась избегать встреч с мужчиной из соседнего дома. Стоило ему подойти ко мне, я тут же вспоминала, что мне нужно помочь маме с детьми или по хозяйству, но с каждым разом придумать предлог, чтобы сбежать, было все труднее.
Я умоляла маму не ездить с Дорой в магазин по субботам, потому что в эти дни сосед работал только до полудня. Но она лишь раздраженно отмахивалась от моих просьб.
— Марианна, нельзя быть такой эгоисткой, — укоряла она меня, когда я говорила, что не хочу оставаться дома с четырьмя детьми (Дора приводила к нам своих малышей). — Ты же знаешь, суббота — единственный день, когда мы можем выбраться в город, а тебе всего-то надо посидеть с детьми Доры, пока за ними не придет ее муж.
Я знала — и именно это пугало меня больше всего.
Независимо от того, какая погода стояла на дворе, я старалась не выпускать детей из дома. Я надеялась, что их присутствие сможет хоть как-то защитить меня, но все усилия были напрасны. Как только женщины садились в автобус, задняя дверь открывалась, и входил сосед.
— Удалось пораньше уйти с работы, — объявлял он с торжествующей улыбкой.
Дети с радостными криками выбегали во двор и неслись к качелям. А я знала, что мне снова придется услышать слово «трахаться».
— Поиграйте в саду, в дом не заходите, — строго говорил он малышам перед тем, как закрыть дверь.
Больше всего ему нравилось заниматься этим на полу за старым диваном. «Никто не увидит нас через окно» — так он объяснял свой выбор, глядя, как я ложусь на холодный линолеум. Но мне кажется, что мои неудобства доставляли ему еще большее удовольствие.
Мама всегда говорила, что я ничего не смогу от нее скрыть — мол, ей хватит одного взгляда на мое лицо, чтобы все узнать. Поэтому мне казалось, что я сама во всем виновата. Я решила, что мама догадалась, что я сделала что-то очень плохое, и потому почти не обращает на меня внимания.
Но мне все равно хотелось рассказать ей о том, что происходит. Неужели она не замечает, что мне плохо, что я больше не смеюсь и почти никогда не улыбаюсь?
Я хотела, чтобы она спросила меня, чем я занимаюсь, когда ухожу гулять на пруд или в поле. Неужели она не замечала, что он идет за мной? Неужели у нее не возникало никаких подозрений, когда он звал меня в мастерскую?
— Мама… — начинала я.
— Не сейчас, Марианна, — отмахивалась она, тем самым обращая в ничто с таким трудом собранную храбрость.
Каждый раз, когда мужчина, живший по соседству, встречал меня у пруда или забирал после школы, он заставлял меня делать нечто отвратительное. Чувство вины росло, а он знал, что я буду молчать, — знал и ощущал себя безнаказанным. Порой я, захлебываясь слезами, пыталась оттолкнуть его руку, и тогда он спрашивал меня, почему же я не побежала к маме и не рассказала ей обо всем, когда это случилось в первый раз. «Ты же знаешь, Марианна, — говорил он, — ты же знаешь, что люди будут винить тебя. Помнишь, что случилось с красивой девушкой по имени Руфь Эллис?»
Стоило ему произнести это имя, я начинала судорожно хватать ртом воздух, и страх превращал этот воздух в холодный комок размером с кулак, который буквально заталкивал все слова обратно в горло и не давал вырваться даже рыданиям. А потом сосед клал руку на мои вздрагивающие плечи, ерошил мои волосы, гладил по спине, шептал на ухо разные ласковые слова, убаюкивая меня, пока я не успокаивалась.
Ночью я лежала одна в темноте, и воспоминания о том, что он делал со мной, возвращались, принося с собой стыд и боль. Устав от переживаний, я засыпала, но во сне меня окружали сломанные куклы со свернутыми головами; меня пытались поглотить огромные рты, а люди в красных мантиях говорили, что я плохая девочка и должна умереть.
Стыд заставлял меня молчать, но я пыталась хоть как-то дать маме знать, что происходит. Для этого я вырезала из журналов фотографии женщин и обводила яркими карандашами их грудь и ту часть, которая расположена ниже живота, а потом подкладывала картинки в места, где мама обязательно должна была их заметить. В туалете я смешивала их с черно-белыми газетными квадратами, которыми мы пользовались вместо туалетной бумаги, предварительно убедившись, что блестящие журнальные вырезки невозможно пропустить. Я не думала о том, что случится, если их найдет папа или Дора, часто заходившая к нам в гости. Я просто хотела, чтобы хоть кто-нибудь понял, что со мной происходит.
Но на мои знаки никто не обратил внимания…
И тогда все стало совсем плохо. Мама была постоянно занята, дети в школе не хотели со мной дружить, отца с его неожиданными вспышками гнева я просто боялась. Так что мужчина из соседнего дома остался моим единственным другом.
Да, в то время я не знала, почему мама обращает на меня так мало внимания. Мне казалось, что я сама виновата в этом, но причина крылась в том, что в ее жизни появился другой человек. А я слишком плотно завернулась в одеяло отчаяния, чтобы замечать происходящее вокруг.
Когда я впервые встретила Дейва, то и представить не могла, какой хаос он привнесет в нашу более-менее размеренную жизнь. Дейв был одним из управляющих на ферме, где работал отец. Ему было около сорока; этот высокий, широкоплечий рыжеволосый мужчина с хорошими манерами постоянно улыбался — если не губами, то яркими зелеными глазами; его окружала аура власти и силы, столь привлекательная для женщин — и конечно, для моей матери, которая была замужем за пьяницей, почти не уделявшим ей внимание.
Помню, как Дейв в первый раз пришел к нам в гости; я тогда подумала, что это всего лишь очередной взрослый, который спросит, как у меня дела, и даже не потрудится выслушать ответ. Он подвез отца с работы, и его пригласили на чашку чая. Но Дейв был не такой, как все. Это можно было заметить хотя бы по тому, как он разговаривал. Он не повышал голос, но почему-то его речь звучала громче и увереннее, чем злобные крики моего отца. Голос Дейва наполнял комнату, когда тот благодарил маму за гостеприимство, хвалил ее домашний пирог и пожимал отцу руку на прощание.