Страница 177 из 193
‹1962›
АЙНАЛАЙНОбращение к дорогому человеку — айналайн. «Кружусь вокруг тебя» — подстрочный перевод. «Принимаю твои болезни» и «любовь моя» — смысловые переводы.
Кочую по черно-белому свету. Мне дом двухэтажный построить советуют, а я, как удастся какая оказия, мотаюсь по Африкам, Франциям, Азиям. В Нью-Йорке с дастанами выступаю, в Алеппо арабам глаза открываю, вернусь, и в кармане опять — ни копья; копье заведется — опять на коня! Последний ордынец к последнему морю! На карту проливы, саванны и горы! А нас хоронили — ногами на запад, лежат миллиарды — ногами на запад под желтым покровом монгольской степи — тумены ногаев, найманов, казахов, — не зная, что Азия западней Запада. Запад — восточней Китайского моря, а нас хоронили ногами на запад!.. Шумит за спиною последнее море. Кружись, айналайн, Земля моя! Как никто, я сегодня тебя понимаю, все болезни твои на себя принимаю, я кочую, кружусь по дорогам твоим…‹1962›
* * * Эдуард Багрицкий птиц любил. В кабинете маленьком орали попугаи, кенары, ульбилы, чижики… Молчал — караторгай Жаворонок из Тургайской области, он степям своим давно наскучил. Мы ему: «Лети на юг!» Не хочет. Прячется, дрожит в Тургайской области. Ежится. Зимою там бураны. Неприятные, по десять баллов. В шерсть (как в сено) на спине барана закопается и дрыхнет, баловень. А чабан поймал, полузамерзшего, и отдал проезжему газетчику. Тот продал караторгая летчику, летчик — подарил. Поэт поморщился, но подарок принял, сунул в клетку, в дальний угол, на пол. Чай распили. Гость поправил синюю пилотку. Улыбнулся. Улетел. Разбился. И Багрицкий в телеграмму плакал. Кенары кричали, попугаи равнодушно брякали: «Дурак». На полу молчал караторгай. Он молчал, мой жаворонок черный. О, молчанье — это тоже голос. Он молчал. Он потерял еще раз свой Тургай, заснеженную область. Улыбаюсь жизне любым гениям! Договоры с жизнью расторгая, Человек припас на случай кенара и навечно взял караторгая. И когда я приезжаю в область, я подолгу слушаю ночами: жаворонок под огромным облаком голосит о летчике молчаньем.‹1963›
РАЗЛИВ По азимуту кочевых родов, по карте, перечеркнутой историей, по серым венам древних городов я протекаю бурой каплей донора. Приятно, знаешь, глянуть на года, возвысить степь, не унижая горы, схватить ладонь твою и нагадать тебе дорогу дальнюю и город. Жарища. Дремлет в будке старшина, чем пешеходы, кажется, довольны. Я город прохожу. Вдруг — — тишина. И крик — громадная улыбка Волги. По берегу улыбчивой земли иду травой. И знаю, что надолго влюбляюсь в этот город, в эту Волгу. Все предсказанья — чушь, когда — разлив.‹1964›
КРУГЛАЯ ЗВЕЗДА Под круглой плоскостью степи углами дыбятся породы. Над равнодушием степи встают взволнованные руды, как над поклоном — голова, как стих, изломанный углами. Так в горле горбятся слова о самом главном. Далекое уводит нас. Все близкое кругло, как воздух, За миллионы лет от глаз — углами голубые звезды. Нас от звезды спасают крыши, но мы ломаем — и летим. Над вдохновенными горами унылый круг луны потух. И молнии кардиограммой отмечены уступы туч. И радуга не коромысло, она острей углов любых. Нас обвиняют в легкомыслии, а мы — фанатики в любви! Мы долетаем! И встречают — равнина. Поле. Борозда. Изломы гор. Зигзаги чаек. Простая круглая звезда.‹1964›
* * * Я видел, как лебедь подался на юг — зажить на лиманах, ушел, как на высылку, от пастбищ вороньих уехал, от вьюг. Вернулся весной, когда озеро высохло. Живут мои птицы на голом такыре, ночами кричат голосами такими! Дерутся и плачут они от позора, а рядом сверкают чужие озера. Но лебедь, он — горд и упрям, как собака, он посуху будет скитаться и плакать, поверит в сайгака, в шакалью судьбину!.. Я вас понимаю, я вас не покину. И тех, кто озяб за горами-долами в дождях по колено, в болотах по горло, согреет надежд ваших белое пламя. Машите крылами в любую погоду.