Майор Ватрен

Каватини вернулся минут через двадцать. Первый акт еще не кончился. В зале кашляли, аплодировали, смеялись. Постановка и игра Камилла безусловно завоевали признание зрителей. Однако о пьесе в целом нельзя было еще сказать, принята ли она публикой. Смягчит ли горечь, заключенная в пьесе Салакру, ту тоску, которую испытывали пленные, или же, наоборот, усилит ее? Это было пока неизвестно.

Франсуа обернулся. Тото нигде не нашел майора. После обеда майор приводил в порядок свои вещи. У Тото сложилось впечатление, что трое товарищей майора по комнате обещали молчать и держали свое слово.

Представление продолжалось, но стало каким-то тягучим, ненужным. Как полагается, в антракте за кулисы явились старшие офицеры. Адмирал высказал свое одобрение, несколько любезностей произнес фон-Шамиссо.

Во втором акте Коко пропустил свой выход и, растерявшись, ослепленный светом рампы, чуть не плача, стоял такой трогательный, настолько похожий на молоденькую, смущенную девчонку, что публика зааплодировала, дав ему возможность прийти в себя.

В третьем акте что-то случилось с декорацией, и Ван вместе с Параду починили ее во время действия — никто ничего не заметил.

Франсуа видел все это, словно в тумане. Этот театр, которому он отдал столько труда, лишился для него всякой реальности. Тоскливое чувство не покидало его.

Спектакль шел к концу.

Жан-Луи, отлично владевший собой, произнес свою реплику, которую Франсуа знал наизусть и любил за горькое высокомерие и пессимизм: «Наше счастье причиняло тебе боль, твое счастье вызывает у меня жалость! Современные мужчины имеют таких женщин, каких они хотят и каких они заслуживают. Тем хуже для тех и для других! Но я говорю тебе, что так не может продолжаться. Поэтому я ухожу в пустыню и буду дожидаться там нового поколения. Прощай!».

Публика наградила Жана-Луи долгими, шумными аплодисментами. Зрители одобрили спектакль. Это был успех. До конца оставалось не больше десятка реплик, публика все еще аплодировала, как вдруг двери театрального зала распахнулись и трое немцев во главе с «Человеком-который-не-получает-удовольствия» торопливо подошли к адмиралу.

Адмирал встал, повернулся к своим подчиненным, те сразу вытянулись, как марионетки. Зрительный зал тем временем шумно выражал свое удовлетворение. Фон-Шамиссо надел фуражку и выбежал. Двое немцев что-то закричали, но никто не услышал их — неистовый шум в зале возрастал и становился почти неправдоподобным. Адмирал фон-Мардрюк тщетно напрягал свой голос. Наконец раздался свисток. Все замерли и стоя смотрели на серо-зеленый первый ряд, где сидели немцы. Посреди сцены находились испуганные актеры, из-за кулис глядели машинисты, суфлер, Субейрак. Сразу установилось напряженное молчание.

Адмирал сделал несколько отрывистых распоряжений и затем сказал что-то резким тоном.

Французский переводчик произнес:

— Немецкий начальник лагеря извещает, что ввиду чрезвычайных обстоятельств офицеров просят немедленно разойтись по своим баракам.

Последовало всеобщее изумление, раздались ненужные вопросы, поднялась тревога, страшное возбуждение. Сразу возникли различные слухи: русские… союзные парашютисты! Толпа бросилась к выходу, но отпрянула с возгласом недоумения: у дверей стояли немцы с автоматами на изготовку.

Изысканная театральная любезность исчезла. Офицеры возвращались в свои бараки группами по двадцать человек. Мало-помалу стало известно, что случилось. Подкоп. Подкоп. Подкоп. О существовании подкопа знали многие. Немцы тоже повторяли это слово. Друзья тех, кто готовился к побегу, уже не скрывали, что он был назначен как раз на то время, когда шел спектакль. Шестьсот человек, оставшиеся в зрительном зале, сплотились в сомкнутую массу, отказывающуюся повиноваться, несмотря на бешеные крики конвоиров. Удары прикладов вызывали возмущение. Положение было серьезно: зная обстоятельства дела, лагерь реагировал на случившееся беспорядками, рассчитывая выиграть время. Затем разнесся другой слух: подкоп, кто-то убит.

— Видишь, — сказал Ван, обращаясь к Франсуа, — этот негодяй Эберлэн не предупредил тебя, что они воспользуются представлением для организации побега.

— В общем, посадили нас по самые уши в лужу, — сказал Камилл.

Он все еще не снял женского платья, и странно было видеть красивую, хорошо одетую девушку среди мрачной толпы людей в поношенных мундирах.

Франсуа представил себе грустное, подавленное лицо Эберлэна, кадрового офицера, вечного беглеца. Может быть, это он убит?

— Он поступил правильно, не предупредив нас, — отрезал Франсуа. — Он не мог иначе.

Вернувшись через четверть часа к себе, они увидели полный разгром. Барак вестовых и театральный барак были окружены охранниками. Свет от фонарей и электрических ламп пронизывал ночную темноту. Во всех четырех «штубе» немцы производили тщательный обыск — это было видно через окна. Жильцы театрального барака и вестовые, конечно, не могли войти к себе. Они стояли отдельной группой, окружая Камилла, который дрожал от холода в своем платье, присланном из Фобур-сент-Оноре, в белокуром парике, зябко кутаясь в шинель и все-таки продолжая острить:

— Не везет мне. Ты видишь, душка-режиссер, — лопнула моя карьера!

По другую сторону колючей проволоки, освещаемая прожекторами со сторожевых вышек, появилась машина скорой помощи. Чье-то тело пронесли на носилках. Все офицеры разошлись по своим местам, им приказали не покидать бараков, угрожая, что в них будут стрелять. Только вестовые и шестеро офицеров из театра стояли под открытым небом, притоптывая ногами, чтобы согреться. Шел снег, нелепый майский снег. Наконец через час обыск закончился, и им разрешили войти в бараки.

К большому огорчению Вана и Параду, фрицы унесли все инструменты — раньше они не были запрещены, — а также гражданские костюмы, сшитые из мешковины. В соседней комнате для репетиций немцы подняли половицы и обнаружили вход в туннель, освещенный неверным светом электрической лампы. Субейрак бросил туда взгляд, но охранник грубо отогнал его. Франсуа первым вошел в «штубе». Все было перевернуто, перегородка, отделявшая мастерскую от комнаты и утеплявшая ее, была разрушена.

Фон-Шамиссо с двумя солдатами ждал его.

Франсуа вошел, глядя немцу в глаза и не здороваясь.

— Прошу извинить этот разгром, — сказал фон-Шамиссо, не желая замечать вызывающего поведения французского офицера. — Когда я пришел, все было уже в таком виде. Унтер-офицеры обыскали весь барак. Господин Субейрак, я не могу винить их.

— Кто убит? — спросил Франсуа.

— Один майор, — ответил фон-Шамиссо. — Мы еще не установили его личность

— Старый майор? С седыми усами? — спросил Франсуа бесцветным голосом.

— Да, — ответил фон-Шамиссо. — Вы его знаете?

— Это мой батальонный командир.

И он добавил:

— Можно ли узнать, сударь, при каких обстоятельствах погиб майор Ватрен?

— Ваш командир вышел первым через подкоп, — объяснил фон-Шамиссо. Его бледное лицо стало злым. — Один фельдфебель устроил засаду. Он сделал предупреждение, потом выстрелил. Майор был убит сразу же наповал.

— Отличная работа! — сказал Франсуа. — Я начинаю понимать, господин фон-Шамиссо, почему вы не на русском фронте.

Удар попал прямо в цель. Зондерфюрер побледнел еще больше и пристально посмотрел на Франсуа. Тот выдержал его взгляд, потом резко повернулся к нему спиной. Солдаты двинулись к французскому офицеру, но фон-Шамиссо жестом остановил их.

Он приложил руку к козырьку. Никто не ответил. Зондерфюрер фон-Шамиссо вышел из барака и зашагал, ступая по талому снегу, предшествуемый своей тенью.

На следующий день офицеры впервые за два года плена явились на поверку безупречно подтянутые. О, эта поверка! В центральном дворе офицеры выстраивались барак за бараком. Построившись, они обычно ждали, пока их подсчитают, проявляя самое недобросовестное отношение к этой церемонии. Каждый раз находился какой-нибудь запоздавший, которого тщетно разыскивали в сортире, в умывальной или в репетиционной. Фредерик несколько раз исполнял роль такого растяпы. Иногда это продолжалось по часу. На сей раз не было ни запоздавших или небрежно одетых офицеров, ни болтовни в строю. Офицеры сделали все возможное, чтобы их внешний вид был безупречен, и стояли теперь неподвижно и бесстрастно под холодным ветром, доносившим с севера запахи моря.