Майор Ватрен

— Дюрру, не могли бы вы на время оставить свои отвратительные шутки, которыми вы пытаетесь выгородить себя за чужой счет?

— Браво. Прямое попадание, капитан! Извините, но я, кажется, не могу обойтись без них.

— Майор выразился еще проще, Субейрак. Он сказал: «Война — есть война».

— Ну вот, наконец-то разумное слово! Все дело в этом, — бросил Дюрру. — На этот раз простота майора оказалась кстати. Эта война до сих пор все еще не разродилась, все еще не показала себя по-настоящему. Вчера утром был сделан шаг вперед. Что у тебя с ногой, Субейрак?

— Растяжение.

— Ты мне покажешь ее на привале.

— Да что толку!

— Все же покажи.

Сзади зафыркал мотор. Они обернулись. Подходил батальонный грузовичок. Он двигался ненамного быстрее, чем колонна.

— А еще лучше, садись на грузовик, — сказал врач.

— Нет, — ответил Субейрак.

— Ну и дурак!

Грузовик, размалеванный желтыми и коричневыми разводами, обогнал их.

— Ну конечно, — сказал Дюрру, — не так уж приятно лезть в грузовик, который отвез на кладбище Маршана.

Субейрак вздрогнул.

— Я об этом даже и не подумал!

На кузове удаляющегося в клубах пыли грузовика можно было под грубым камуфляжем разобрать слова, выдававшие его гражданское происхождение:

ИНСТИТУТ КРАСОТЫ. ВАНДОМСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Эль-Медико дружески похлопал Субейрака по плечу и сказал ему с мягкой иронией, почти с нежностью:

— Душевный мир держится на волоске, Субей!

Часть вторая

Ночь в Веселом лесу

Субейрак чиркнул зажигалкой, фитилек загорелся, мерцая в темноте. Разнесся едкий запах. Он напомнил Субейраку полузабытый аромат опавших листьев, которые бабушка жгла осенью в велейском саду, где прошли детские годы Франсуа. Из дому давно не было вестей. В январе, когда он приезжал в отпуск, бабушка показалась ему очень одряхлевшей. «Боже мой, может быть, я больше ее не увижу!» Он вдруг отчетливо представил ее себе: вот она с красной косынкой на плечах, полные румяные щеки — точно спелые яблоки. Бабушка сует ему в руку три новенькие тысячефранковые бумажки — шла сентябрьская мобилизация. Этот жест многое объяснил Субейраку. Она могла бы сообразить, что эти деньги ему не понадобятся, что даже жалованье он будет отсылать домой, оставляя себе лишь на самое необходимое; но память старой женщины начала уже заволакиваться туманом. Субейраку была нестерпимо тяжела мысль, что она, быть может, стоит уже на пороге смерти.

Франсуа поднес зажигалку к часам: без пяти два.

Он зашагал дальше по плохо вымощенной дороге, которая вела от кирпичного завода к шоссе Ретель-Реймс. Ночь была безлунная, но звездная. Прошло уже двенадцать суток со дня вольмеранжской драмы.

Субейрак еще не вполне пришел в себя: только что его крепкий молодой сон был прерван грубым окриком майора Ватрена.

— Эй вы, поднимайтесь! Все бы вам спать да спать!

Можно подумать, что он хоть раз выспался! Не поймешь, как сам-то майор держится на ногах! Он только что проделал девятикилометровый обход своих рот и еще работал над картами, когда Субейраку пришлось покинуть обжигательную печь кирпичного завода, где расположился КП батальона. На их участке уже становилось туго, и эта печь представляла собой превосходное, надежное убежище.

Первая — майская — волна вражеского наступления остановилась в горах к северу от Ретеля. Франсуа не понимал, что заставило ее остановиться: ведь ее напору нечего было противопоставить! С тех пор, правда, им прислали кое-какое подкрепление, но линия фронта бравого батальона самым дурацким образом растянулась на пять километров.

Франсуа отлично разбирался в обстановке, так как на нем лежало теперь составление позиционных карт и планов расположения огневых точек. Это был очередной трюк полковника Розэ. Неделю назад он ни с того ни с сего вздумал перевернуть вверх дном расстановку офицеров: направил взводного командовать ротой в незнакомый батальон, а двух нестроевых офицеров, которые только и умели, что играть в бридж, перевел в строй. В довершение всего он назначил Субейрака адъютантом при майоре Ватрене. Это уж слишком! Ведь Субейрак хорошо и добросовестно исполнял обязанности командира третьей роты, замещая Леонара, пока того неизвестно зачем держали в гарнизоне. И вот теперь он должен сидеть на КП батальона, ведать его охраной и связью. А он не умеет даже соединить как следует концы телефонного провода, и строптивая рация ЕК 17 с возмущением отвергает все его попытки к сближению. «Я — Жаннина. Перехожу на прием. Перехожу на прием». Переходишь на прием, и прямо в уши лезет лай бошей. Майор от ярости вернулся к гонцам времен войны 1870 года. Почему не к почтовым голубям? Да просто потому, что хотя они и предусмотрены специальной инструкцией 1939 года, но до распределения их по батальонам дело так и не дошло!

Слабый свет скользнул по руке Субейрака и по часам, циферблат на мгновение сверкнул. Франсуа ненавидел этот полковой хронометр с шагомером — олицетворение его нового подневольного положения.

Стало еще темнее. Субейрак неуверенно искал место, где следовало свернуть с шоссе и идти дальше уже полем к Арденнскому каналу. Предполагалось, что вдоль всего пути существует ход сообщения, по которому доставляются продовольствие и боеприпасы. Однако на всем своем протяжении траншея нигде не достигала глубины больше тридцати сантиметров. Такова была дурацкая система, принятая этой осенью на Севере. Высшее командование стремилось разветвленной сетью коммуникаций усилить оборону Эско, где тогда стояла их часть. В штабе разработали прекрасную сеть ходов сообщения на многие километры и отдали приказ выкопать сначала неглубокие траншеи по всей длине коммуникаций с тем, чтобы впоследствии прорыть их на большую глубину. Все это очень мило выглядело на аэрофотосъемке, но укрытием могло служить лишь теоретически, поскольку траншеи были прорыты не больше, чем на глубину лопаты. Так обстояло дело и сейчас. Словом, с самого начала эта война была сплошным балаганом.

Субейрак услышал шум, увидел огоньки, похожие на светляков, и наткнулся на солдат, которые рыли окопы.

— Вы какого взвода?

— Пофиле.

— Он спит?

— Сейчас посмотрим.

— Нет, не будите его.

— Господин лейтенант, не желаете ли землянички?

— Да не откажусь, — сказал Субейрак. — Вот уж никогда не доводилось есть землянику в два часа ночи!

Ретельская ночь благоухала земляникой. Аромат ягод смешивался с испарениями свежевскопанной земли. Невозможно разобрать, что происходит на холме, где окопались боши. Ничего не видно, ни звука не слышно. Только сильно пахнет земляникой. Какая она крупная — словно яблоки — эта ретельская земляника.

Субейрак задумчиво посмотрел на север. Он чувствовал за своей спиной Францию — огромное засеянное поле, пораженное спорыньей и уже изуродованное вражеским нашествием. Где-то там живет Анни, скорей всего она сейчас в Бордо со своей конторой. Анни… он ничего не знает о ней после письма, полученного в Вольмеранже. Где-то там же и бабушка, которая все забывает про войну и спрашивает у его матери, отчего военная служба Франсуа так затянулась в этом году.

Во тьме задвигались тени. Субейрак узнал голос Пофиле. Они поздоровались, не видя друг друга.

— Сдерут с тебя немцы шкуру, Пофиле, — сказал Субейрак: надо же было продолжать балагурить.

— Сало, а не шкуру, — ответил, как обычно, Пофиле.

Но от прежнего добродушного зубоскальства этого офицера-крестьянина не осталось и следа. Пофиле изменился после Вольмеранжа. Несмотря на всеобщее расположение к нему, теперь особенно усилившееся, и несмотря на свою крестьянскую скрытность, Пофиле заметно помрачнел, и эту перемену нельзя было не связать со смертью «человека».