Майор Ватрен

— Значит, дело в вас лично?

— Да, господин майор. Во мне.

— Вы не любите военных?

— Я не люблю войны, господин майор.

Майор сел, и стул под ним заскрипел. Одной рукой он с силой провел по лбу, другой стиснул колено.

— Этой разницы я, кажется, никогда не постигну, — сказал он: — Дайте мне стакан воды.

— Не хотите ли вина, господин майор? Тут есть божоле…

— Воды.

— Хорошо, господин майор.

Один из солдат бросился с кувшином на лестницу, которая вела во двор. Дверь тут же открылась: она не была заперта!

Субейраку становилось все более и более не по себе. К нему возвращался страх, усугубленный, как у Ламуре, чувством вины. Однако в чем же он виноват? Здесь мнения могли расходиться, но оба они, конечно, были виноваты в глазах того мира, который воплощал майор.

Солдат вернулся и налил воды в стакан. Ватрен, нахмуренный и мрачный, медленно выпил ее и снова заговорил ровным голосом:

— Вас на это дежурство назначил капитан Блан, сержант Ламуре?

— Нет, господин майор, я вызвался добровольно.

— Добровольно?

— Так точно, господин майор. Учитывая особый характер…

Он с отчаянием взглянул на арестованного, тот пожал плечами.

— …характер… этого задания, я подумал, что уж лучше я…

— Понятно, Ламуре.

— Ну, а насчет окна, — порывисто продолжал сержант, раскачиваясь все больше и больше, — я, конечно, подумал об этом, господин майор. Но ведь мы же все здесь…

— Ну и что же, Ламуре?

— В моем отделении, господин майор, осталось только шесть человек. Один стоит у дверей, трое здесь и двое спят. Они уже давно не спали.

— Спят, — повторил майор без всякого выражения.

Он взял кувшин, налил себе полный стакан, с шумом выполоскал рот и отошел к окну выплюнуть воду.

— Вам так жарко, что вы окна не закрыли?

— Да, господин майор.

Взгляд майора еще раз скользнул по комнате мимо Субейрака, словно не видя его, и остановился на неподвижно стоящем арестованном. Новая форма. Топорщится, как на манекене. Майор перевел дыхание и шагнул прямо к Субейраку. Он взял его за пуговицу. Украшенная золотой гранатой, пуговица ярко блестела под теплым светом лампы.

— Субейрак, вы разговаривали с арестованным?

— Да, господин майор.

— Разве вы сегодня дежурите?

— Нет, господин майор.

— Может быть, Блан попросил вас сделать вместо него обход: он старше вас и у него разболелась печень?

Несмотря на взъерошенные усы, в лице командира батальона сквозило что-то умоляющее. Но это выражение слишком не вязалось со всем, что лейтенант знал о своем начальнике, и Субейрак не стал о нем задумываться. Скорей всего западня, грубая, фельдфебельская западня, вроде: «Кто грамотный? Идите отхожее место чистить!»

— Нет, господин майор. Я пришел сюда по собственной воле.

— Вот как! Вы, вероятно, знаете, что такое посещение не… предусмотрено уставом?

— Мне об этом известно, господин майор.

— Мы к этому вернемся позже. Сейчас я хочу знать только одно, лейтенант Субейрак. Другой на моем месте счел бы ваше поведение… подозрительным. Но я вам доверяю. Да, да, я вам доверяю.

Он отпустил пуговицу, отошел к окну, вернулся и снова остановился перед Субейраком.

— О чем вы говорили с осужденным?

— О Бийянкуре, господин майор.

Майор опустил голову, словно этот простой ответ поразил его в самое сердце.

Он отступил и засунул под портупею покрытую шрамами квадратную руку, с коротко обрезанными ногтями.

— Лейтенант Субейрак, ваше присутствие здесь излишне. Идите в свою комнату и считайте себя под арестом впредь до особого распоряжения.

Субейрак не ответил. Он вытащил свою пилотку с двумя узенькими золотыми нашивками, которая была засунута, как когда-то в Сен-Сире, под ремень, надел ее и, шаркнув почти с немецкой чопорностью, медленно отдал честь майору Ватрену. Он отдал честь не по-армейски, а так, как это принято в Сен-Сире, в Особой военной школе, выпятив грудь и слегка отставив локоть. Он стиснул зубы, лампа освещала твердые желваки на его щеках. Высокомерно подчеркивая каждое движение, он сделал полуоборот по уставу и вышел механическим шагом.

Майор молча проводил его взглядом. Он налил себе еще воды и выпил ее медленными глотками. Затем он мягко обратился к арестованному:

— Ты можешь лечь спать.

И снова сказал, но уже Ламуре:

— Вы также, сержант. Ложитесь.

— Но, господин майор…

— Я останусь здесь до утра, — заметил Ватрен.

Он отстегнул ремень, снял с него старый, сохранившийся еще с прошлой войны револьвер, спустил предохранитель, который слегка щелкнул, положил оружие перед собой, отодвинул карты и, опершись локтями на стол, опустил голову на руки.

Солнце было уже высоко, когда Субейрак проснулся. Он тотчас вскочил и стоял пошатываясь, еще не придя в себя. Он увидел, что одет и обут, и не сразу осознал события минувшей ночи. Зеркала на всех стенах отражали незнакомца в мундире, взлохмаченного, с отекшим лицом и запекшимися губами. Он подошел к окну и отдернул шторы. Потоки яркого света наполнили комнату; жалким и нелепым показался вдруг будуар кокотки 80-х годов.

Было уже жарко, на площади и в переулке раздавались голоса солдат, нарушавшие сельскую тишину. Мимо окна прошла старуха с тележкой. Мычали коровы. Накануне после странной сцены в «Плодах Прованса» Субейрак вернулся, вероятно, около двух часов ночи.

Половина одиннадцатого! Он вспомнил, как мучительно вчера болела нога, когда он поднимался по лестнице. Больше он ничего не помнил — в памяти образовался провал. Должно быть, он как подкошенный свалился на кровать, прямо на одеяло. Потом все внезапно ожило в его голове: взбешенный майор за ужином, поиски места на кладбище и человек из Бийянкура, который ходил в Пюто танцевать и который умел плавать.

— Пуавр, — закричал он, — Пуавр! Пуавр! Пуавр! Пуавр!

Сердце офицера колотилось от волнения, лицо его покрылось бледностью. Быстро взбежав по лестнице, в комнату влетел Пуавр, свежий, в вычищенных штанах, более чем когда-либо похожий на мальчишку.

— Пуавр? — произнес Франсуа.

Вестовой отвернулся.

С улицы доносился шум: жизнь батальона шла своим чередом. В комнате жужжала залетевшая оса. Нижняя губа лейтенанта дрожала.

— Никогда бы не поверил, что можно сделать такое, — сказал Пуавр.

Субейрак застыл на месте.

Несмотря на то, что Субейрак был его сверстником, шахтер Пуавр относился к нему покровительственно, с той заботливостью, которую солдаты часто проявляют по отношению к любимым офицерам, а рабочие к понравившимся им интеллигентам — учителям, служащим.

— Я велел согреть вам кофе, господин лейтенант, — объявил он и достал булок и масла.

Франсуа сел на кровать. Солнце заливало Вольмеранж потоками ослепительного света, но офицеру казалось, что все вокруг было затянуто дымкой тумана.

— Господин лейтенант, вы бы все же покушали.

— Что? Ах да. Ну конечно, я поем, Пуавр, я обязательно поем. — Голос звучал как чужой. — Ты заходил в роту?

— Да, господин лейтенант, все в порядке. Вас хотели разбудить, но решили, что не стоит. Назначили работы по уборке.

— Уборка? Разве мы не идем дальше?

— Еще полчаса тому назад солдаты здорово шумели, господин лейтенант.

Пауза, бесконечная пауза.

— Пуавр, ты… ты ходил туда утром?

— Нет, господин лейтенант. Но я все слышал.

— Вот как.

— Это еще хуже, чем если бы я увидел. Сначала слышу, как промаршировала рота. Потом дали команду, потом еще команду. Все это тянулось очень долго. Потом опять команда. Ружейный залп… И еще выстрел… один-единственный… Из револьвера.

Револьвер Пофиле.

Франсуа с силой выдохнул воздух. Значит, он проспал и не услышал ни нестройного ружейного залпа, ни сухого треска револьверного выстрела. Но сейчас они отчетливо раздавались в его ушах.

— Спасибо, Пуавр.

Нахмуренный лоб Пуавра не шел к свежему веснушчатому лицу этого рыжего малого.