Пыль Снов (ЛП)

Итак, остается путь на юг.

Ши’гел не покидал Эмпелас Укорененный уже восемь столетий. За такой короткий промежуток времени вряд ли хоть что-то изменилось в регионе, который люди зовут Пустошами. Тем не менее имеет смысл тактическая разведка.

Подумав так, Гу’Ралл взмахнул месяц назад отращенными крыльями, расправляя продолговатые перочешуи, чтобы они смогли раскрыться под давлением ветра.

Затем ассасин спрыгнул с острого уступа Брови, захлопал крыльями, распластывая их во всю ширину; раздалась песнь полета, тихий бормочущий звук, который для Ши’гел является музыкой свободы.

Покинуть Эмпелас Укорененный… как давно Гу’Ралл не чувствовал такого… такого возбуждения. Два новых глаза на челюсти открылись в первый раз, и двойная картина — небеса вверху, проносящаяся земля внизу — на миг смутила его; но вскоре ассасин сумел произвести необходимое разделение, найдя верное соотношение двух точек обзора, узрев обширную панораму окружающего мира.

Новые соки Ацил амбициозны, поистине блестящи. Неужели безумие приводит к раскрепощению творческих сил? Вполне может быть.

Это возможность для новой надежды? Нет. Надежда невозможна.

Ассасин скользил в ночи, взлетал высоко над опустошенной, практически мертвой равниной. Словно осколок убитой луны.

Он не был одинок. На самом деле он не помнил, что такое одиночество. Это невозможная идея, насколько он мог понять. Все, что он мог сказать — что лишен тела и наделен сомнительной привилегией перемещаться из одного спутника в другого по малейшему желанию. Если они погибнут или каким-то образом отвергнут его… что же, тогда он, несомненно, умрет. А он так хочет оставаться в живых, наслаждаясь и восторгаясь друзьями, своей забавной, во всём несогласной компанией.

Они бредут по пустыне, разоренной и всеми брошенной, по стране битого камня, наметенных ветром дюн серого песка, полей вулканического стекла, начинающихся и оканчивающихся без видимого порядка. Холмы и гребни сталкиваются и переплетаются; ни одно дерево не пятнает волнистые горизонты. Солнце над головами — мутный глаз, едва пробивающий путь между облаками. Воздух сухой, ветер не прекращается никогда.

Единственным источником пропитания для группы служат выводки странных чешуйчатых грызунов — их жилистое мясо отдает пылью — и большие ризаны, у которых под крыльями есть карманы с молочного цвета водой. День и ночь за ними летят плащовки, терпеливо поджидая, когда кто-нибудь упадет и не встанет. Но это кажется маловероятным. Перетекая из одной персоны в другую, он мог ощутить в них внутреннюю решимость, необоримую силу.

Увы, крепость тел не мешала им бесконечно плакаться и жаловаться на несчастья. Это стало основным предметом всех бесед.

— Что за расточительство, — бормотал Шеб, почесывая под клочковатой бородой. — Пробурите несколько колодцев, сложите камни, сделав дома, лавки и так далее. У вас появится нечто ценное. Пустая земля бесполезна. Я жажду дня, когда все это будет пущено в оборот. Повсюду на поверхности мира. Города, переходящие один в другой…

— Не будет ферм, — возразил Последний, как всегда скромно и мягко. — Без ферм нечего будет есть.

— Не будь идиотом, — рявкнул Шеб. — Конечно, фермы будут. Но не будет всякого рода бесполезных земель, где живут только треклятые крысы. Крысы в земле, крысы в воздухе, и жуки, и кости — вы могли бы поверить, что бывает столько костей?

— Но я…

— Тише, Последний, — сказал Шеб. — Ты никогда ничего путного не говоришь.

Асана подала свой голос, слабый и дрожащий: — Не ссорьтесь, прошу. И так все ужасно плохо без твоих нападок, Шеб…

— Помолчи, карга, или будешь следующей.

— Попробуешь на меня, а? — сказал Наппет. И сплюнул. — Нет, не думаю. Ты болтаешь, Шеб, вот и все. Однажды ночью, едва ты заснешь, я вырежу у тебя язык и скормлю клятым ризанам. Кто возразит? Асана? Последний? Вздох? Таксилиан? Раутос? Никто, Шеб. Мы танцевать будем.

— Избавьте меня от всего этого, — застонал Раутос. — Я всю жизнь страдал от сварливой жены. Надо вам сказать, я о ней вовсе не жалею.

— И вот выходит Раутос, — рявкнула Вздох. — Моя жена сделала это, моя жена сказала то. Меня тошнит, не хочу слушать про твою жену. Ее ведь здесь нет? Ты, похоже, утопил ее, вот почему ты в бегах. Ты утопил ее в изящном фонтане у дома, ты держал ее, смотрел, как глаза выпучиваются, как рот раскрывается, как она кричит под водой. Смотрел и улыбался, вот что ты делал. Я не забыла, не могу забыть. Это было ужасно. Ты убийца, Раутос.

— Опять она, — сказал Шеб, — бормочет о своем утоплении.

— Может, и ей язык отрезать, — ухмыльнулся Наппет. — И Раутосу. Хватит говна насчет утоплений и жен, хватит жалоб… Остальные еще ничего. Последний, ты ничего не говоришь, так что никого не злишь. Асана, ты почти всегда умеешь держать рот на замке. А Таксилиан вообще рта не раскрывает. Останемся только мы, и…

— Вижу что-то, — сказал Раутос.

Он ощутил, как их внимание перемещается, фокусируется, он увидел их глазами смутное пятно на горизонте, нечто вздымающееся в небо, слишком узкое для горы, слишком массивное для дерева. В лигах отсюда. Торчит словно зуб.

— Хочу на это посмотреть, — провозгласил Таксилиан.

— Говно какое-то, — буркнул Шеб, — но куда еще идти?

Остальные молча согласились. Они бродят, кажется, целую вечность, и споры о том, куда идти, давно угасли. Ни у кого нет ответов, никто из них не знает, где они оказались.

И они пошли к далекому загадочному сооружению.

Он был всем доволен, доволен, что идет с ними. Он заметил, что разделяет любопытство Таксилиана — и оно усиливается, без труда побеждая страхи Асаны и сонмище одержимостей, мучающее остальных — утопление Вздох, несчастный брак Раутоса, бессмысленную жизнь изгоя — Последнего, злобу Шеба и извращенную жестокость Наппета. Разговоры затихли, слышались лишь хруст и скрип под босыми ногами и неумолчное бормотание ветра.

Высоко вверху двадцать бабочек-плащовок выследили фигуру, одиноко бредущую по Пустошам. Их привлек гомон голосов, но обнаружили они единственного тощего мужчину. Пыльно-зеленая кожа, клыки во рту. Он несет меч, но совсем лишен одежды. Одинокий бродяга, говорящий семью голосами, знающий себя под семью именами. Его много, но он один. Они все заблудились, как и он сам.

Плащовки жаждали, чтобы жизнь его окончилась. Но проходили недели, месяцы — а они все жаждали.

Это были узоры, и они требовали осмысления. Элементы оставались разобщенными, они плавали перед его взором щупальцами, смутными черными пятнами. Но ведь он может видеть, а это уже нечто! Рваная тряпица была сорвана с его глаз, унесена течениями, которых он не ощущал.

Ключ в расшифровке всего можно найти в рисунках. Он был уверен. Если бы только удалось соединить их — он все понял бы, он узнал бы все, что требуется знать. Он сумел бы найти смысл в терзающих его видениях.

Странная двуногая ящерица — вся в мерцающих черных латах, хвост похож на толстый обрубок — стоит на каком-то каменном помосте; по бокам в канавах текут реки крови. Нелюдские немигающие глаза устремлены на источник всей этой крови — дракона, приколоченного к путанице деревянных балок. Ржаво-красные штыри покрыты обильной росой. Он твари исходят волны страдания: она жаждет недоступной смерти, жизнь превратилась в вечную боль. Над двуногой ящерицей поднимается облако жестокого удовлетворения.

Вот другое видение: два волка следят за ним из высоких трав, прячась за узловатыми побегами. Осторожно, с беспокойством, словно увидели соперника. За ними ливень пластами обрушивается с небес. Он понимает, что отвернулся, как бы равнодушный к их присутствию, и бредет по голой равнине. Вдали поднимаются над землей дольмены, десятки дольменов, поставленные без видимого порядка, но очень сходные — возможно, это статуи. Он подошел ближе и нахмурился, видя странные формы: тощие тела под бесформенными плащами, спины сутулятся, хвосты обвивают ноги. Почва под ними блестит, будто усеянная алмазами или битым стеклом.