Фреска

Охота ему спросить у нее, почему не вышло из нее художницы, если уж девчонка и из дома сбежала, чтобы выучиться на художницу, да и школу рисовальную окончила. Пять годов училась-маялась в Пеште, а вот ведь недалеко от него, старика, ушагала; даром что и диплом у нее есть – учитель рисования, – а она никого не учит и сама не рисует, все норовит по старинке: шкатулки вырезает, пепельницы лепит, вазы раскрашивает да абажуры и несет продавать в лавку. Называется это – изделия народных промыслов. У них в городе тоже есть такая лавка, да только покупателей туда не заманишь: эка невидаль – посуда глиняная да тряпье домотканое! Когда ни забреди на Главную улицу, в пыльной витрине все одно и то же торчит, товар в лавке залеживается. А в Пеште, рассказывает Аннушка, все нарасхват, не напасешься, говорит, раскупают в мгновение ока, краска еще просохнуть не успевает. Оно, может, и так, по виду не скажешь, что она там бедствует и перебивается впроголодь, вроде бы раздобрела малость и даже подросла как будто. А дело ее, как послушать, нехитрое: соберет она в лавке заказы, дома они на пару с Адамом навыдумывают, намастерят всякой всячины и несут в лавку, а там уж им и деньги заранее приготовлены.

Нет, ему такая жизнь не по нраву – таскаться со своим товаром. Может, и у него стали бы покупать, да ведь тогда пришлось бы ему ходить в город, в ту лавку, раскладывать товар да кланяться: извольте солонку, а вот вам посох пастушеский, узор на нем – в точности как на клюке у деда моего, того, что пас овец у Бедешарока; резьбу я покрыл воском, оттого она красноватая. Нет, это; не на его характер, даже если бы выгорела затея с собственной лавкой; была у него неотступная мечта: он сидит на задворках и знай себе трубкой попыхивает, а покупателей Аннушка обхаживает. Нет, не так, даже и Аннушке не пришлось бы заводить разговоры: пускай бы покупатель: сам спрашивал, чего ему надобно. Все поделки, сделанные его руками, – разные, за всю свою жизнь не смастерил он двух одинаковых изделий. Уж и того жаль, что приходится отдавать свой труд в чужие руки, ну а раз этого не миновать, пусть, по крайней мере, у него попросят. Когда просят, то и предложить не зазорно; а уж если кто просит, да видно, что полюбился товар покупателю, Анжу готов хоть даром отдать, лишь бы угодить человеку.

Барахолка, она чем хороша: разложишь товар и сидишь себе посиживаешь, по сторонам не глазеешь, и даже здороваться никто тебя не неволит; народ идет мимо, кто застрянет у лотка, а кто и не остановится, иной ткнет пальцем в щетку или шкатулку какую, что почем, поинтересуется, скажешь ему цену – и вся недолга, – либо понравится человеку вещица, либо прочь пойдет, а лишних слов и тут тратить не надобно, торговаться с ним бесполезно, да, впрочем, на барахолке характер его давно всем известен. Но чтобы Аннушка жила этим нехитрым ремеслом…

Анжу всегда думал, что она станет рисовать большие картины, такие, как она показывала ему по вечерам, при свечке, когда ей удавалось улизнуть из дома в сарай к Анжу вместе со своими альбомами, и они листали те альбомы и разглядывали картинки. Почему же не получился из нее рисовальщик, если в художественной школе она шла первой? Три года подряд ей награды давали в той школе, и в Мишкольц-то ее возили бесплатно в творческую колонию художников, о чем Аннушка писала ему. А уж как эта девчонка картины любила – сызмальства обмирала! Однажды даже ходила с ним в католическую церковь, чтобы самой взглянуть на ту картину в алтаре, о которой она знала с его слов; а ведь боялась так, что у бедной зубы дробь выбивали со страху: не ровен час, кто узнает ее и передаст отцу, что она была в церкви, и тогда ей головы не сносить. Уж больно нравилась ему та картина в алтаре – Богоматерь с младенцем Иисусом, а в особенности облако, которое Богоматерь попирала стопами. Как-то раз он, Анжу, попытался вырезать такое же облако из дерева, и вроде бы ему удалось: на облако опустился ангел и смотрел вниз. Тогда еще жива была его покойница мать, а он, в ту пору молодой парень, вырезал игрушку ей в подарок. Когда он повел в церковь маленькую Аннушку, ему больше всего хотелось показать ей ангела, перед которым когда-то в детстве подолгу простаивал он сам: ангел с головы до пят был закован в железные латы, в руке он вздымал громадный меч, а по крылам его сияла огненная кромка. Ангела на прежнем месте не оказалось, взамен картины стояла фигура какой-то женщины с розой в руках: должно быть, монашка какая, но кто именно, этого Анжу определить не мог, не любил он обивать церковные пороги, с тех пор как повзрослел и вошел в разум.

Анжу усмехнулся собственным воспоминаниям, сунул было в рот виноградину, но тотчас и выплюнул, спохватившись, что виноград тот – из поповского сада. Все-таки, стоящий человек эта Кати, ни одной живой душе не проболталась, и даже Францишке не удалось докопаться до истины, но, правда, Францишка не больно-то часто и захаживала сюда, в Смоковую рощу. Ну, а он, Анжу, смерти не примет до тех пор, пока не скажет попу, что понапрасну тот изводил на него хлеб церковный да вином причащал: гроша ломаного не стоит поповское отпущение грехов, потому как он, Анжу, вероисповедание унаследовал от матери и, стало быть, римский католик. Спроси его поп, когда брал в работники, он бы так прямо, без утайки и сказал ему, но Кати вместо него все уладила и обо всем договорилась, он пришел на готовенькое, да так и застрял у священника, проситься обратно на щеточную фабрику он ни за что не стал бы, хоть тут озолоти его, ну и кончилось тем, что в ближайший церковный праздник пришлось ему принимать причастие.

Вот он и мечтал, что Аннушка научится рисовать картины не хуже, чем в церкви. В позапрошлом году, – тогда еще он был при сапогах, – он как-то раз зашел в выставочный зал, где картины то и Дело меняли и пускали бесплатно; надеялся Анжу, авось да вывесят там что-нибудь на аннушкиных работ: про выставку писали, что там-де будут показаны «молодые художники». Но на выставке не встретилось ни одной картины, какую могла бы нарисовать Аннушка; картины там подобрались одна к одной, и все страшенные. Либо тебе железо куют, либо сталь заливают, и лица у рабочих полыхают от жара красным и лиловым заревом; был даже изображен трактор, но это еще куда ни шло, картина стоящая: по крайней мере, все детали были на месте, и даже винтики все можно было пересчитать.

Самое чудное, что дома у себя оба они рисуют – и Адам, и Аннушка; как-то в письме она описала даже свои полотна. Готовых картин скопилось такое множество, что в квартире повернуться негде. Но Аннушка, должно быть, стесняется: никому их не показывает и на выставку тоже не отдает, вместо того лепят они керамические пепельницы, вырезают шахматные фигурки, раскрашивают шкатулки, – тем и перебиваются. Жаль, не вышел из нее художник, а уж ей ли того не хотелось, и вот ведь тем и живет, горемычная, что у него, старика, переняла. Сколько раз, бывало, сызмальства еще, допытывалась, сколько приставала к нему, особенно перед побегом из дому: «Скажи, умею я рисовать? Только правду скажи!» – «Ну как же, знамо дело, умеете!» – отвечал Анжу. Ему так казалось. Да, видать, ошибся он; те, чьи картины на выставке, знать, умели рисовать лучше Аннушки. Он и не спрашивает, отчего, мол, не сделалась она художником, к чему растравлять ей душу, ей и без того, должно быть, несладко. Да и то сказать, не все ли едино, главное, что ей удалось вырваться из дома и Адам этот заботится о ней, значит, не пропадет она с голоду, да и по одеже видно, что нужды она ни в чем не терпит.

Но вот чулки-то надобно бы ей надеть, и вдобавок еще ногти на ногах вымазала красным; эх, голова садовая, совсем без понятия, ведь со смертью шутить не след и покойницу положено уважить. Никак нельзя ей на похороны заявиться в сандалиях на босу ногу и простоволосой; этак встанет она у гроба с непокрытой головой, стыда не оберешься. Счастье еще, что платок дома имеется, красивый такой, черный платок – память о матери; сберег он его, не продал. Голову есть чем покрыть, а вот на ноги-то чего ей дать… И то стыдобушка, что самому придется идти на похороны, почитай что, в опорках. Гори ты огнем, старый пропойца, ведь как он просил этого Тури не продавать сапоги до сегодняшнего вечера, хотел в справной обувке показаться на люди, и старый хрыч клялся-божился, что вернет сапоги обратно, если не подвернется выгодный покупатель, и не принес, старый прощелыга, видать, спустил за гроши… Он и шкуру с себя готов заложить, этот Тури, лишь бы раздобыть монету да в кабак закатиться. Плакали сапоги, выряжайся теперь в драные обноски, штанов-то подобротней, и тех нету. Правда, можно накинуть на плечи бекешу, все, глядишь, малость прикроет дыры. Штаны у него есть, худо-бедно, да обойдется, вот только перед Аннушкой неладно, теперь-то она смекнет, что нет у него за душой и гроша ломаного, и станет изводиться из-за тех денег.