Пилат

В комнате было промозгло, как в погребе.

Антал снял со старой епитрахиль, набросил ей на плечи пальто и взял в охапку чемодан и сетку.

— Идемте, мама, здесь ужасно холодно. Тетя Гица на вас не обидится. А тут, я боюсь, вы простудитесь. У меня жара, как в бане, я во всех комнатах топлю, люблю, когда тепло, вы ведь знаете. У меня и переночуете.

Старая не шевельнулась. У Гицы на шее собрались складки, когда она обиженно наклонила голову. Ишь, паршивец, раскомандовался. Ему что, зарабатывает бог знает сколько, ему легко деньгами разбрасываться, небось за одни статьи сколько выручает. Сёчей он до смерти обидел, не пойдет туда Этелка. Бочкарь несчастный.

У Антала сначала тоже было ощущение, что старую ему не удастся забрать к себе. Он еще раз взглянул на ее лицо, такое знакомое, и увидел: в глазах ее нет воли, они пусты и покорны.

— Ты так считаешь? — неуверенно спросила она.

— Конечно. Прощайтесь с тетей Гицей, мама!

«А хочу я этого? — спросила себя старая, словно кого-то постороннего, пока Антал повязывал шарф у нее на шее, а Гица сидела с отсутствующим и в то же время презрительным видом. — Не знаю, не знаю. Но спорить нельзя, мне нельзя ни с кем спорить, мне всегда говорят, что нужно делать. Антал — молодой, он лучше знает».

Она поцеловала Гицу, пробормотала что-то насчет курицы и покорно двинулась за Анталом. Ключ — бывший ключ Винце, на который, чтобы отличать от других, когда-то давно привязали трехцветную ленточку — легко повернулся в замке. В подворотне вспыхнула лампочка, старая даже зажмурилась от неожиданности. Раньше света здесь не было, и зимними вечерами в подворотне приходилось идти на ощупь.

Мягкие скачки послышались со стороны сада. Такие вот скользящие, одновременно и четкие, и неясные звуки слышишь иногда в полусне. Капитан прискакал, как раньше, как всегда, обнюхал Антала, пискнул что-то. Старая ждала. Капитан недоверчиво взглянул на нее и отпрыгнул, когда она к нему наклонилась. Он не узнал ее. Она не огорчилась. Происходящее могло ранить ее, колоть — она ничего не чувствовала, как не чувствуют боли обмороженные пальцы.

В подворотне стоял прежний плетеный стол со стульями; их лишь привели в порядок, заменили кое-где сломанные прутья. Двор тоже освещала яркая лампа; кусты роз на клумбах, пригнутые к земле, укутанные соломой, газетами, с верхушками, заботливо присыпанными землей, ждали снега. Картина была прежней, такой же, как каждую осень; но и это не особенно тронуло старую. Следом за Анталом она ступила на безупречно чистые ступени крыльца, выскобленного Гицей.

Везде ее встречал свет. Прихожая сверкала белизной, на стене укреплена была какая-то странной формы вешалка, такая вполне могла быть и у Изы; двери были отлакированы заново. В двух маленьких комнатах она увидела встроенные шкафы, легкую, светлую мебель, как в Пеште, много ламп и цветов: цветы она узнала: это были когда-то ее цветы. На полу лежали лиловые и зеленые ковры, в углах стояло несколько маленьких столиков, тоже как у Изы. Окна закрывали раздвигающиеся полотняные шторы с непонятным узором. Здесь и вправду царило тепло, приятное, ровное. То, что видела старая, было настолько иным, не похожим на прежнее, что не затронуло, не разбудило ее спящую душу.

Антал распахнул дверь в большую комнату, где когда-то он жил с Изой. Эта комната, самая солнечная и приветливая, с розами под окошками, летом вся сверкающая, переливающаяся, как зеркальный шар в цветнике, — была девичьей комнатой Изы. Антал включил свет, поставил на пол сетку и чемодан, пропустил старую вперед. И остановился, глядя на нее в ожидании.

Лицо ее осталось неподвижным, не изменился и взгляд, пока она осматривалась вокруг. Антал ждал мгновенной и бурной реакции, и ему стало не по себе от этих равнодушных глаз, захотелось крикнуть, встряхнуть ее — но он лишь стоял, постепенно мрачнея.

Голубой взгляд еще раз, медленно, слишком медленно обошел, ощупал всю комнату. На окнах висели занавески, которые она шила еще у тети Эммы, вплетая в стежки свои мечты и планы; в углу стояла кровать Винце, пухлая, с высокой горой подушек, перед ней — скамеечка, обтянутая красным плюшем с вышитой на нем собачкой с перламутровыми глазами. Здесь была почти вся оставшаяся в доме мебель, все вещи, которые она так любила когда-то: и выщербленная синяя ваза с птицей, и — за стеклом маленького буфета — мышь мейсенского фарфора с отбитым хвостом. Ковры на полу тоже были прежними, прежним был каминный экран, где на черном лаковом фоне ярким веселым пятном красовалась корзина с невероятным количеством арбузных ломтей, которые непонятным образом становились еще ярче, еще аппетитнее, когда топилась печь. Теплые, красные арбузные ломти…

— Я очень люблю эту комнату, мама, — сказал Антал. — Вы будете жить здесь. Искупаться хотите?

И вышел, не ожидая ответа. Старая слышала, как он возится в кухне, и звуки эти, звон посуды, доносившаяся из кухни студенческая песня — все это было таким невыносимо знакомым, будто сам Винце ходил и гремел там посудой; Винце, пока был здоров, любил помогать на кухне и всегда что-нибудь напевал за работой.

Она расстегнула пальто, опустилась на стул. Все-таки не зря тащила она с собой купальную простынь — была ее первая мысль. Вытянув ноги, она взглянула на туфли: они явно скучали по щетке. В последнее время прихожая казалась им с Винце слишком холодной, и потихоньку они принадлежности для чистки обуви перенесли в спальню, спрятав их в деревянной коробке, в ночной шкафчик Винце. Она машинально потянула за ручку, ни на что не надеясь, подчиняясь лишь давней привычке. В шкафчике стояла новая коробка, лакированная, красная, веселая, а в ней — куски войлока, щетки и тюбики с кремом.

Она присела, разглядывая щетки. Медленно, очень медленно, словно кто-то произнес ее имя, словно кто-то звал ее из леса и она, слыша далекий голос, размышляла, отвечать ли, — подняла она голову. Так и застал ее Антал, прислушивающейся к чему-то, словно пугливый лесной зверек, настороживший уши на непонятный шорох.

Полотенца — не ее прежние, полотняные, все в заплатах, а махровые, яркие — висели на прежних крючках; в ванной тоже было тепло и уютно. Она удивилась, какие грязные у нее руки; она ведь мылась у Гицы, хоть и в холодной воде. Антал насвистывал, суетился; ужинать он накрыл в кухне; кухня была у него точь-в-точь как в Пеште у Изы, прежняя плита исчезла, ее заменила электрическая, между высоким шкафом и мойкой шел сплошной стол с дверцами внизу. Она погладила пластик, покрывающий стол. «Под ним — мой буфет», — думала старая; ей казалось, дерево и через пластик ощущает прикосновение ее пальцев. Антал подал еду; ужин ему готовила Гица, не каждый день, от раза к разу — нынче ужин как раз был. Котлеты с печеными кабачками понравились ей куда больше, чем курица, которую она ела на обед. Антал по-прежнему с любым блюдом потреблял огромное количество хлеба. Они ели молча.

— Мама, — сказал Антал после ужина, — вы очень устали?

Она едва сидела — так устала за этот день. Но не посмела в этом признаться, сказала: нет.

— Я сегодня дрова колол, поранил руку, а немытую посуду не хочу тете Гице оставлять, такая у меня мания. Так хочется, чтобы вы помыли.

Она тут же встала, собрала посуду. Антал видел, как испуганно смотрит она на краны, как колеблется, прежде чем пустить горячую воду, с какой грустной сосредоточенностью полощет тарелки, время от времени поднимая к свету и разглядывая какой-нибудь относительно целый экземпляр своего поредевшего сервиза.

— Тетя Гица, конечно, очень старательная, только куда ей до вас, мама.

Медленно, из какой-то невероятной дали проникали к ней эти слова, смысл их тоже доходил до нее словно сквозь вату. Да, Гица — женщина хозяйственная, только чистюлей, конечно, ее не назовешь, что верно, то верно.

— Уж если вы, мама, моете, то посуда прямо сверкает.

«Сверкает», — слышала она и, как эхо, повторяла про себя: «Сверкает».

— Я слышал, Иза замуж выходит.

Она не ответила. Он ведь тоже собирается жениться. Гица говорила, так что им не в чем упрекать друг друга.