Пилат

Домокош предложил устроить старую куда-нибудь на службу; сначала это показалось Изе бессмыслицей, но потом она стала всерьез обдумывать эту идею. Конечно, о том, чтобы найти ей где-нибудь место как пенсионерке, и речи не может быть; серьезную работу ей не очень-то доверишь, даже если бы где-то ее и взяли: мать так невнимательна. За детьми она, пожалуй, могла бы смотреть, но кто знает, в какую семью она попадет; да и наверняка тут же поссорится с хозяйкой, если та попросит ее не рассказывать детям про ангелочков: у матери в любой сказке фигурируют ангелочки с длинными белокурыми локонами, они смотрят, как ведут себя мальчики и девочки, и соответственно наказывают их или награждают. И еще: что скажут люди, если узнают, что она, Иза, посылает родную мать работать, сама хорошо зарабатывая, да и пенсия у матери немалая. Домокош валялся на диване и ел дыню, вернее, не ел, а пожирал, выгрызая ее до корки; Домокош вообще-то умел есть по всем правилам, Красиво, даже изысканно, но иногда давал себе волю и вел себя, как ребенок; поглощая дыню, он сказал: «Ну, если ничего не выходит, просто побольше возись с ней!» Губы его, влажные от дыни, смеялись, но тон был серьезен. «Умник! — ответила Иза. — Я и так света белого не вижу». И она отшвырнула газету, в которой читала объявления.

На другой день она пошла в Женский союз.

В Женском союзе Изу знали и высоко ценили, она получала приглашения на все их приемы, иногда ее просили проконсультировать кого-нибудь, прочитать популярную лекцию. Иза изложила свою проблему; секретарь, с которым она разговаривала, посмотрел на нее с уважением. «Что за славная женщина, — думал секретарь, — никаких сил не жалеет ради матери». Вынув картотеку, секретарь стал искать, куда можно пристроить старушку. Сиделкой, наверное, ей будет трудно, не в каждом доме есть лифт, а у мамаши годы уже не те, ноги и сердечко пошаливают, поди. Маленькие дети шумливы и утомительны, а если у нее зрение неважное, то еще, того гляди, потеряет их на площадке, для ежедневной домашней работы она опять-таки слабовата. А вот есть у них одна артель, которая производит всякие поделки из синтетических материалов: работа легкая, приятная, игра, а не работа, оплата сдельная, поштучно, и глаза напрягать не надо, сиди себе, отдыхай. У мамаши есть швейная машина? Раньше была. Она не взяла ее в Пешт, но это пустяк, купят, если понадобится. Так что вот здесь и можно пристроить мамашу; можно в самой артели, там примерно все такого же возраста, ближе к семидесяти; если же не понравится, можно брать работу домой, так оно потихоньку-полегоньку и пойдет.

Иза летела домой как на крыльях. Старая выслушала ее внимательно, поблагодарила за хлопоты и сказала, что как-нибудь обязательно сходит в эту артель, поглядит, что и как, только не сейчас. Скоро будет готов надгробный памятник Винце, она хотела бы быть дома, когда его будут устанавливать. Иза с Домокошем тоже, наверное, поедут; а там видно будет. Чувствовалось, что мысль об артели старой понравилась, руки у нее были ловкие, — когда они очень бедствовали, она делала Изе множество игрушек из клеенки.

Дочь вздохнула с облегчением: горизонт начинал как будто проясняться. Не пугала ее и мысль о том, что мать собралась домой: пускай поедет, отдаст дань памяти Винце, если не может без этого. Домокош, тот принципиально не ходит на кладбище, он говорит, что и на собственные похороны согласен идти, только если понесут, а иначе — ни за что. Сама она на кладбище тоже не собирается, но если мать захочет — проводит ее на поезде до города. Старую наверняка развлечет смена обстановки, встреча со старыми знакомыми. «К отцу я не буду тебя провожать, — сказала Иза, и голос ее прозвучал нерешительно, по-детски, — я его очень любила, легко ли мне будет перенести, что одна могила от него осталась».

«Тогда и с дорогой не стоит себя затруднять», — тут же ответила старая. Пересадок не будет, как-нибудь доберется сама. Гица о ней позаботится, пустит к себе на несколько дней; у кого же еще она остановится, если не у нее? Гостиниц она терпеть не может, к Анталу не пойдет, тот дом уже не их, а Антала.

Иза купила швейную машину; когда ее привезли, мать долго, внимательно осматривала ее. Прежняя машина у них все время была сверху, не убиралась, и прикрывалась деревянным футляром — по сравнению с этой довольно неуклюжая и некрасивая была вещь. Эту, новую, она даже открыть не могла, а уж тем более обращаться с ней; когда ее привезли и поставили возле окна, она накрыла ее вязаной салфеткой и больше на нее не взглянула. Вернулась с работы Иза, зашла поцеловать старую; мать снова сидела в кресле и смотрела в окно. С каким-то жадным вниманием она следила, как рабочие меняют трамвайные рельсы: машины вспарывали асфальт, люди в робах вынимали булыжник, под которым проглянула вдруг земля, коричневая и ласковая, как в провинции, где она не пряталась под асфальтом. «Нелегко ей, — думала Иза, целуя мать еще раз, — конечно, нелегко и ей, и мне. Но ей все-таки чуть-чуть легче. Она может как-то выразить себя, хотя бы надгробным памятником, венками. Все-таки надо ее показать перед отъездом врачу. Небольшое обследование не помешает, вон как, бедная, исхудала».

V

Камнерез обещал памятник к августу, а сделал его только к самому концу октября.

Старая с видимой радостью готовилась к поездке, она даже стала немного разговорчивее, оживленнее. Иза сама упаковала ей чемодан, выложив оттуда целую кучу ненужных вещей, которые мать собралась было везти с собой. На три дня старая снарядилась, как на целый месяц. Иза без всякой пощады убрала обратно в шкаф две пары туфель, огромную купальную простыню и стиральный порошок. Простыню ей даст Гица, а одной пары туфель, кроме тех, в которых она поедет, вполне ей хватит; стирать же — ну что ей такое понадобится стирать за это короткое время! А если все же понадобится, так можно пойти к Кольману и купить у него порошок. Пусть лучше теплый платок возьмет, с Гицы станет не протопить в доме даже к приезду гостя.

В чемодане лежал и подарок: после долгих раздумий старая купила для Гицы массивную хрустальную пепельницу; пепельница привела Изу в отчаяние, но она уже устала спорить с матерью из-за каждого пустяка. Гица не только сама не курила, но и косо смотрела на всех, кто брал в рот сигарету; старой пепельница нравилась: она была такая тяжелая, солидная, какая-то очень церковная с черно-белыми полосками, делившими ее на дольки. Может, придет к Гице курящий заказчик — ему наверняка будет приятно стряхивать пепел в такой, ненавязчиво напоминающий о религии предмет, а не в какую-нибудь легкомысленную керамическую поделку. Иза промолчала. Такую штуковину можно было бы купить и на месте, но что делать со старой, если она не желает ничего понимать; подумать страшно: вдруг она не найдет там носильщика — разве под силу старухе тащить такую тяжесть до трамвая. От столицы до их города ехать четыре часа; мать намекнула робко, что надо бы взять с собой что-нибудь перекусить; Иза купила ей пачку печенья.

Накануне отъезда, к вечеру, мать вдруг начала волноваться: она то и дело выскакивала в коридор, открывала окно в кухне, потом с мрачным видом усаживалась в угол и уныло сидела там; после ужина она затихла, словно смирившись с чем-то. Иза покраснела от стыда, когда в десять вечера в дверь позвонила соседка-кондукторша с жареной курицей и тарелкой домашнего печенья. Пусть мамаша на нее не сердится, опоздала она, не смогла раньше приготовить, у дочки зубки режутся, хнычет бедненькая, прямо замучилась с ней. Иза внесла еду, положила матери на стол. Необычно молодые голубые глаза на необычно старом лице глянули на нее и уперлись в стену. Мать была бледна, рядом тикал будильник, поставленный на немыслимо ранний час. Иза, правда, уже заказала разбудить их по телефону, но старая не очень верила в то, что их в самом деле разбудят: вдруг что-то стрясется с телефоном.

— Ведь дом весь на нас пальцем станет показывать, — сказала Иза, — этим кончатся твои хитрости. Нехорошо, милая моя. Ты что, на почтовой карете едешь, что ли? Четыре часа пути! И целая жареная курица да еще чуть не кило печенья. Куда ты все это уложишь? И когда будешь есть? Да добро бы еще съела! Почему ты не сказала Терезе, если тебе моего печенья мало показалось? Зачем ты соседку просишь, с которой я едва знакома? Ты хоть ей заплатила за это?