Пилат

Неужто всю их мебель Иза затолкала в ее комнату? Каких же размеров должна быть та комната, если туда все вошло?

— А где я буду жить? — спросила старая. Язык казался сухим, словно у нее был жар.

Иза повела ее в холл и с той же улыбкой, с которой впустила ее в квартиру и которая теперь еще ярче сияла у нее на губах и в глазах, распахнула перед ней дверь, одну из двух, похожих друг на друга, как две капли воды, и протянула руку к выключателю.

— Здесь, мама.

Снова свет, свет, свет. Маленькая квадратная комнатка, ее кровать в углу, рядом — незнакомая лампа в виде какой-то черной птицы с ядовито-желтым абажуром в клюве. Шкаф, тот, который получше, кресло — должно быть, кресло Винце, но с новой обивкой, — перед креслом ее столик для рукоделия, у окна крохотный письменный стол и один стул.

Новый стеллаж для книг, на стене полки, на полках неизвестные предметы. Комод. И больше ничего. Ковер — тоже новый; прежний, потертый, исчез, она стояла на дорогом, темно-голубом персидском ковре.

На письменном столике — сберегательная книжка.

Что-то надо было делать, чтоб выиграть время, пока она сможет говорить, пока придумает, что сказать. Она подошла к письменному столу, взяла сберкнижку, полистала. Без очков она не видела, какая сумма там стоит, лишь водила глазами, будто читая. Руки дрожали так, что листки шелестели под пальцами.

Иза обняла ее за плечи.

— Остальная мебель вся там, милая. А то, что здесь, я привела в порядок. Правда, чудесно? Как тебе лампа? Удачно я выбрала? Нравится? А ковер? Правда, красивый?

Она не ответила.

— Вот ты и дома. Посмотри на меня. Ты рада?

— Где Капитан? — спросила она.

— У Антала. Уж не хотела ли ты держать здесь кролика?

Про комнатные цветы старая уже не спрашивала, как и про палку Винце, про его шапки с козырьком. Ей показалось, она сейчас задохнется, и она торопливо расстегнула пуговицы на горле. Было тепло, слишком тепло; она поискала глазами печку. Печки в комнате не было, был лишь покрашенный суриком радиатор с пластинками в форме лимонных долек — будто множество красных смеющихся ртов.

В холле зазвонил телефон. Иза выбежала; старая опустилась в кресло. В этом кресле всегда выпирала одна пружина, а сейчас оно было ровным, удобным, мягким. Она испуганно вскочила и, пока Иза говорила по телефону, открыла чемодан. Выдернув нижний ящик комода, побросала туда сухие сучья, пока дочь не обнаружила, что она привезла с собой из Дорожа.

II

Она не могла избавиться от ощущения, что рядом, все разрушая, промчался какой-то ураган, что она лишь сейчас по-настоящему овдовела, лишь сейчас осталась одна.

Пока Иза находилась в комнате, старая не плакала, лишь была бледнее и тише, чем обычно; она даже пыталась, пряча глаза, похвалить дочь за практичность, за доброту. Открыв шкаф, она нашла там свою одежду, белье — но лишь часть того, что было дома; все ее штопаные свитера, состроченные из двух половинок полотенца и простыни, хитроумно спасенные таким путем для дальнейшей службы, бесследно исчезли. Иза привезла лишь совершенно целые вещи. Не видно было и посуды, фарфора; с кастрюлями, сказала Иза, ничего уже нельзя было поделать, на всех хоть немного, да повреждена эмаль, странно еще, как это они давным-давно не заработали аппендицит, да и зачем все это старье, когда тут ее, Изы, йенская посуда; не взяла она и выщербленные, треснувшие, с обломанными ручками кружки: у нее достаточно новых, целых. Доска для теста? Здесь в кухне тесто можно раскатывать прямо на пластмассовой крышке шкафчика, она ни огня, ни воды не боится, мясорубку тоже ни к чему было тащить, когда есть целый кухонный комбайн. То немыслимое безобразие, которое бог знает сколько лет пылилось в горке, — все эти битые-перебитые фарфоровые туфельки, бесхвостые мыши — осталось в наследство Анталу, зато три невредимые старовенские фигурки она привезла; правда, они очень хорошо смотрятся на той полочке? Пастушка пришлось забраковать, у него шея расколота, ужасно выглядит такая сломанная статуэтка, только тоску наводит, от хлама надо избавляться без всякой жалости.

Когда дочь наконец ушла, пожелав ей счастья на новом месте, старая доковыляла до кресла, обивку которого она так заботливо штопала многие годы, и без сил опустилась на него. Прежней осталась в этом кресле лишь форма, простая и в то же время изысканная, новая обивка в серую и синюю полоску придавала ему какой-то заносчивый вид. Стало быть, подводила итоги старая, все, что она, умудренная горьким опытом и нуждой, так ловко, с такой неисчерпаемой находчивостью спасала от тлена, — исчезло, сгинуло, кануло в прошлое; не было рядом безгласных свидетелей, видевших, как виртуозно, с какой бесконечной фантазией сопротивлялась она разрушительной силе времени. Конечно, комната ее красива, удобна, и если смотреть на дело практически, то она и сама должна была почувствовать, что ей в общем-то и не нужно большего, кроме того, что она здесь нашла; если Иза и выбросила какие-то необходимые вещи, то взамен их купила новые: на полке в шкафу всеми цветами радуги пестрели новенькие, из магазина, полотенца, там же лежало только что купленное белье в нейлоновых пакетах. Все это невозможно было вынести.

Первую ночь старая провела, вспоминая, чего она лишилась. Кровать и постель остались теми же; только подушку обтягивала не прежняя наволочка, аккуратно подштопанная, за сорок девять лет ставшая тонкой, как паутинка, а новая, белоснежная, хрустящая; заменила Иза и старое ее одеяло. Старая не поленилась полезть за карандашом и составить список, что же не переехало с нею в Пешт. Отыскивая бумагу, она наткнулась в сумке на дорожский чертежик и, глядя на свои наивные кружки и квадратики, горько расплакалась.

Комнатные цветы Винце, конечно, здесь все равно бы не выжили. Разве найдется такое растение — кроме, может быть, кактуса, — которое не задохнулось бы в убийственно горячем воздухе, идущем от радиаторов центрального отопления? И все равно надо было бы их привезти, ей бы какое-никакое, а было занятие — возиться с больными цветами, переносить туда и сюда, искать подходящее место. А Капитан! Капитан, последнее живое существо, сумевшее рассмешить Винце в тот день, когда его увозили в клинику: каким-то непостижимым образом он стащил его носовой платок и удрал с ним во двор.

Носовых платков Иза ей тоже купила, целых две дюжины. Старые исчезли, почти на каждом был какой-нибудь маленький недостаток.

Она сидела в кресле и старалась плакать как можно тише, боясь, что Иза услышит — вон стены какие здесь тонкие, — войдет и отчитает ее за то, что она такая неблагодарная. А она в самом деле неблагодарная. Дочь ведь ясно сказала, что продаст дом и все лишние вещи, она сама виновата, что не подумала, сколько надо всего продать, чтобы новая обстановка была вся в одном стиле, выглядела богато и в то же время нарядно. Дома Иза всегда смеялась над ними, что у них каждая комната — настоящий склад старой мебели; зачем, например, хранить табачное сито, если в доме никто не курит? Она, конечно, была права, права и в этом, — только что поделаешь, если они, старики, срослись с вещами, вещи значат для них гораздо больше, чем для молодых.

Она попробовала думать о том, как много у нее стало вдруг денег, но вместо радости ощутила острый стыд: должно быть, так чувствовал себя Иуда, пересчитывая сребреники. Словно бы она продала своих ближних, своих лучших друзей! Что ей делать теперь с этой немыслимой суммой?

Она все плакала и плакала, записывая, что утрачено навсегда или попало к другому хозяину. Кое-что вспоминалось лишь позже, тогда она дополняла свой список; другие предметы, с которыми она мысленно попрощалась, вдруг находились, и их приходилось вычеркивать; она чуть не вскрикнула от радости, обнаружив в шкафу обшитую шелком коробку для носовых платков, и долго гладила и ощупывала ее. С нею был и будильник, теперь он преданно показывал время в Будапеште; не пропала и девочка с лукошком, Иза снова повесила ее у матери над кроватью. У старой было все, что нужно для спокойной, безбедной жизни, — и все же она чувствовала себя так, будто ее ограбили.