Пилат

Пришлось-таки вызвать из кухни Изу.

Дочь пахла рыбой, горячим жиром — и от этого казалась странно чужой, непривычной. Иза всегда была чистой, прохладной, словно накрахмаленной, она так тщательно следила за тем, чтобы тела ее не коснулись кухонные заботы, кухонная копоть, что старая сейчас лишь глаза широко раскрыла, увидев дочь пропитанной жаром и запахами плиты. В Изе словно исчез ненадолго какой-то заслон и она, занятая более важными делами, позволила кухне победить себя. «Тут все зависит от того, как ты себя ценишь, — объяснила она однажды. — Если очень хочешь, то можно и в кухне прекрасно сберечь себя». На этот раз она себя явно не сберегла, сырые продукты, жир, лук, подливка ее одолели. Сегодня вечером Иза не думала о себе. О чем она думала?

Она стоя выслушала, чего хочет Антал. Позже старая много размышляла над тем, что мог означать ее странный взгляд. По какой-то причине Иза не радовалась идее Антала. Старая же дрожала и молилась про себя: только бы дочь согласилась, только бы не сказала «нет», что бы там между ними ни произошло. Если не они с Изой, так пусть хоть Антал останется здесь. Она не смела сказать это вслух: всю жизнь важные вопросы решал за нее кто-нибудь другой, — и лишь про себя повторяла, что уж она-то отдала бы Анталу дом хоть даром, только бы он не трогал драконью голову на водосточной трубе да старательно поливал цветы Винце. Антал всегда помогал Винце колоть дрова, он знает, что чурбан, на котором их кололи, зовут Толстяком.

— Собираешься начать оседлую жизнь? — сказала Иза.

Хотя голос ее был спокоен и совершенно лишен эмоций, даже мать заметила: в словах дочери таится другой, невысказанный, скрываемый изо всех сил вопрос. Антал не ответил, он доставал сигарету; Иза стояла. Старая пробормотала что-то; она поняла, что ей все же лучше уйти из комнаты, что Иза не будет сердиться, если она сейчас нарушит их молчаливый уговор, оставив их вдвоем. Вчера, позавчера им ведь и так приходилось, наверное, встречаться и разговаривать: Иза ходила в клинику благодарить Деккера и ту сиделку, Лидию, за доброту и заботу о Винце. Пробормотав что-то про ужин, она тихо вышла из комнаты. На плите шипел жир, хотя Иза уже отодвинула сковородку с огня. Старая вдруг почувствовала, что не сможет сегодня съесть ни кусочка, масленый бок рыбы блестел, как живой.

Она долго сидела на кухне и поднялась наконец лишь на зов Изы: та крикнула, что Антал хочет попрощаться.

— Договорились? — спросила она с надеждой.

Антал ответил утвердительно. Иза молчала; теперь она уже не была красной, и цветастый материн передник, который она повязала, чтобы готовить ужин, на ее узкой талии выглядел неуместно, даже легкомысленно в сочетании с черной одеждой.

Антал двинулся к двери; она теперь в самом деле не хотела оставлять их вдвоем и сама пошла его проводить. На пороге Антал остановился, заколебавшись на миг, словно хотел сказать что-то примиряющее, утешительное, — но так и не сказал; лишь поцеловал ее, поднял воротник пальто и вышел под дождь. Старая смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду; правда, ей хотелось видеть не столько Антала, сколько, пока еще можно, их знакомую, милую улицу, плавный изгиб поворота, освещенные окна домов, хвастливо высвеченную наивную витрину Кольмана. Шли, разбрызгивая воду, прохожие, блестели зонтики в лучах фонарей. Снова дул южный ветер; безлунное небо в тучах лежало, казалось, на самых крышах. Впервые за всю свою жизнь она ощутила, что земля не плоская, а круглая и медленно, но неуклонно уходит у нее из-под ног. Как могло, оказаться, что невзрачное тело Винце, все более усыхающее с годами, стало для нее столь надежной опорой? Она все стояла, прислонившись к воротам; даже ворота эти вот уже несколько дней казались ей какими-то призрачными, словно Винце унес с собой плоть камня и досок, оставив на месте их нечто неосязаемое, текучее, как мираж. В клубящихся, густеющих сумерках этого мартовского вечера, под унылый, нескончаемый плеск дождя она еще раз, напоследок уже, ощутила близкое присутствие Винце в его телесной реальности, седая шевелюра его колыхалась вокруг фонаря на маленькой площади в изгибе улицы. На город спускался туман, рыхлая, непрочная весенняя дымка; со стороны главной улицы слышался шум машин, на полном ходу разрезающих лужи.

На кладбище их отвезла машина Деккера. Профессор был настолько тактичен, что заказал себе такси, оставив Изу с матерью одних в машине. Старая хотела было ехать на кладбище задолго до начала обряда, но Иза воспротивилась этому; мать опечалилась: она так ждала минут, когда возле гроба не будет чужих. «Ты мой единственный родной человек, — сказала Иза, не сводя с матери серьезного взгляда красивых своих глаз. — Я твоя дочь и твой врач, мама. Покой нужен не только мертвым, но и живым. Я не хочу, чтобы ты вся исплакалась, сердце у тебя не железное, ты ведь не молоденькая уже. Я должна беречь тебя».

Сначала старая не плакала — но не от порошка, который Иза заставила ее выпить перед тем, как они вышли из дома: к боли прощания поначалу примешивалась какая-то неловкая затаенная радость: ведь она уже несколько дней не видела Винце — и вот теперь ей предстоит еще раз взглянуть на него, поцеловать его, поправить галстук. По дороге она не смотрела по сторонам, опустив глаза и подбирая слова, которые скажет ему. Он, должно быть, уже знает, что Иза решила забрать ее в Пешт, но план Антала, его предложение, может быть, нет еще. Она пообещает ему хорошо есть и попросит прощения, что не давала ему много обезболивающих: она ведь хотела, чтобы он жил, жил, пока есть хоть какая-то возможность. Она так готовилась к этому разговору, будто ей предстояло встретиться с живым, а времени на свидание было отведено совсем немного.

Но перед залом, где стоял гроб, она начала дрожать: ее напугала черная драпировка у входа и декоративные, не способные цвести деревья в черных же кадках. Войдя, она первым увидела Кольмана, который по такому случаю надел черный галстук — это доставило ей капельку радости, — и потом уже гроб на постаменте. Она замерла у входа, и слезы потоком хлынули у нее из глаз. Гроб был закрыт.

Это было страшнее, чем минувшие четыре дня со всей их горечью. Иза взяла ее под руку, подвела к скамье. Она села; слезы просачивались сквозь пальцы затянутых в перчатки рук. Иза, сидя рядом, молчала, неподвижная, с прямой спиной. Мать знала, Иза хотела как лучше, знала, так гораздо разумнее, знала, Иза лишь оберегает ее, когда встает между нею и смертью; и все же так больно было, что ей не увидеть еще раз лицо, которое и четыре дня назад было таким чужим. Она проплакала весь обряд; ощущение, что люди вокруг обращаются совсем не к Винце, мешало следить за словами молитвы; в эти минуты мысль о могильном покое и о грядущем воскресении была ей гораздо более далека, чем когда-либо. Она рыдала упрямо, по-детски, ее не утешали слова о том, что после земной суеты для Винце настала блаженная тишина и вечный свет. Лишь в первые месяцы замужества, полные растерянности и страсти, любила она так сильно, как сейчас, тело Винце. Загробный мир был далек и ничего не давал взамен жизни.

Гроб повезли к могиле, и она, поддерживаемая Изой, двинулась следом, не видя, кто идет за ними, скорее чувствуя: провожающих больше, чем она думала. Катафалк оставлял две глубокие колеи в размокшей земле, моросящая сырость впитывалась в пальто. Винце за всю свою жизнь не сидел в такой машине, на какой теперь везли его тело, — такой величественной, черной, сверкающей, и никогда еще ему не оказывали такие почести. Все, что она готовилась сказать ему, оставаясь невысказанным, теснило ей грудь, и она не могла вот так, на ходу, связать слова в предложения, да и мешало то, что Винце не было видно, видна была лишь деревянная крышка, под которой он находился. Возле могилы священник с несколько обиженным видом выразил ей свои соболезнования, видимо, недовольный, что, несмотря на его слова о радостях вечной жизни, она так и прорыдала все время, пока сыпались в могилу мокрые комья. Могила у Винце вышла маленькой, гораздо меньше, чем она себе представляла. Не обращая внимания на окружающих, она опустилась на колени и поцеловала крест.