Лань

Зато я сидела и уплетала за обе щеки. Когда Гизика иногда приходила к нам домой, она целовала матушке руку, с боязливым почтением здоровалась с отцом и потом тихо сидела, изумленными, счастливыми глазами глядя на наши книги, на ужасную лиловую занавеску в кухне, – а если в это. время являлся кто-нибудь из матушкиных учеников и начинал терзать Моцарта, губы у Гизики раскрывались, она умоляюще поднимала руку, чтобы я не мешала ей слушать. Когда она так сидела, склонив набок красивую головку и упиваясь бездарной игрой, у меня было такое чувство, что она нам завидует, и я едва удерживалась от смеха – настолько мне дико было, что кто-то, живя среди жирных, вкусных блюд, рядом с сильным, здоровым, как бык, отцом, завидует мне, моим безносым туфлям, вечному бренчанью рояля, от которого хотелось бежать куда глаза глядят.

Дядья Гизики вышли из дела еще до того, как я начала к ним ходить: но на вывеске корчмы три гусара по-прежнему выпячивали животы и высоко поднимали кружки, словно ее все еще вели три брата, а не один Йожи Гусар, отец Гизики. Ты знаешь, я начинаю скандалить, если радио не спешит выслать перевод или если на полдня запаздывает какой-нибудь гонорар. Йожи был единственным, кому я позволяла выплачивать мне за репетиторство лишь по моей просьбе.

У нас была заведена одна игра. Когда подходило первое число, Йожи морщил лоб, тряс головой, хлопал себя по коленям, клялся, что разорен, что в следующем месяце закроет корчму, что платить ему нечем и что вообще я съела свою плату. А я ломала руки, плакала, роняя на стол крупные слезы, говорила, что не переживу, если мне придется уйти без денег – и рыдала до тех пор, пока Йожи не расстегивал ворот рубашки и не падал рядом со мной на скамью, лиловый от хохота. Йожи первый увидел во мне актрису. Ритуал завершался тем, что я шла за деньгами к кассе пивного зала, и это тоже было весело; правда, дома я не смела об этом рассказывать, потому что пьяные норовили поймать меня за юбку; да и Юсти не любила эту нашу игру и осуждающе качала головой, стоя у дивного крана. Йожи монета за монетой отсчитывал мне в ладонь деньги – всегда давая немного больше, чем надо, – потом дергал меня за волосы, шлепал по заду и выталкивал за дверь. Отец вообще не знал, что я хожу к Гизике в «Три гусара»; об этом я сказала только матери. Я заметно поправилась на ужинах Юсти.

Ангела не бывала у Гизики; Эмиль же часто останавливал там мотоцикл по пути домой: у нас в городе не было университета, комитатский центр находился в двадцати восьми километрах, туда и ездили наши студенты на поезде или на велосипедах. Эмиль шел прямо к прилавку и стоя выпивал стакан вина с содовой. Он приезжал всегда в одно и то же время, по пятницам, после семи вечера; Ангела сказала как-то, что в это время он возвращается с семинара по истории права. В семь часов мы отодвигали занавеску – дивную занавеску с вышитыми Юсти ангелочками, качающимися на качелях и пухлыми ручками протягивающими друг другу букеты роз. «Ad rivum eundem…»[6] – бормотала Гизика, а я поправляла ей ударение и заставляла снова повторять стих. На улице, со стороны Базарной площади, шло стадо: облако пыли возвещало его приближение; звонили колокола. «Ad rivum eundem…» – Гизика упрямо не желала опускать окончание «um». Я хлопала ее по пальцам, она бледнела и начинала сначала «Ad riv' eundem». Предзакатный ветер шевелил ангелочков. Коровы брели мимо окна, сворачивали к своим дворам по мостикам через канаву и, боднув лбом калитку, призывно мычали; хозяйки выбегали открыть им ворота. Выбегала и Юсти, туфли шлепали на ее чудесных стройных ногах. Корова Рози, лизнув Юсти в плечо, направлялась в стойло… Вскоре до нас доносился теплый запах парного молока, смешанный с ароматом эспарцета и гвоздики.

Когда оседала пыль, поднятая стадом, слышались гудки мотоцикла. У Гизики вспыхивали щеки, латинские стихи замирали у нее на губах. Однажды Эмиль привез с собой девушку, но оставил ее на улице, вынеся ей кружку пива. Гизика тогда задернула занавеску и целый вечер была грустной.

Если немного сдвинуть в сторону драпри на застекленной двери спальни, нам виден был пивной зал. Я следила, что делает Эмиль, ждала, что он когда-нибудь напьется, станет дебоширить – Ангела очень любила брата. Но ничего такого никогда не происходило. Он выпивал свое вино с содовой, расплачивался, прощался и уезжал на мотоцикле. Я была так занята мыслями об Ангеле, пока подсматривала за Эмилем, что до вчерашнего дня не догадывалась: ведь Гизика его любила. Теперь все это тоже лишь образ прошлого – как коровье стадо, мотоцикл, вино с содовой, ангелочки на качелях, вымя Рози, пахнущее молоком и эспарцетом, да и сам Эмиль. Если б Эмиль не заезжал в «Три гусара», я никогда бы не заметила, что Юсти изменяет Йожи.

Ты много раз видел Гизику, которая в общем очень похожа на мать, – и все же едва ли ты можешь представить, какой была Юсти. У Гизики светлые волосы; Юсти тоже была блондинкой, но не такой блекло-золотистой, как Гизика, а скорее уж рыжей; голубые очи Гизики на лицо у Юсти сужались в зеленоватые кошачьи глаза под топкими нитками бровей. Гизика – тиха, боязлива, ненавязчива и сдержанна. Когда ты впервые обратил на нее внимание в «Лебеде», мы с ней уже встречались и говорили друг с другом – однако она ничем не выдала, что знакома со мной. Ты заказал нам паприкаш с цыпленком, и мою порцию Гизика принесла не с галушками, а с картошкой. «Какая умница!» – смеялся ты; а она стояла, сложив руки под передником, на лице ее, немного печальном, неулыбчивом, не было никаких эмоций. Потом она принесла мне содовой, и ты опять рассмеялся и сказал, что она, должно быть, ясновидица, раз угадала мои вкусы; Гизика и не думала поддерживать шутку. Она смотрела на меня грустным взглядом, словно мысленно просила, чтоб я, не дай бог, не вздумала обнять ее, привлекая всеобщее внимание, и по возможности даже не здоровалась бы с ней; так что я молчала, ела картошку и пила содовую. Ты тогда вдруг помрачнел и начал меня допрашивать, с кем я сюда ходила и сколько раз – если вон даже официантка так хорошо знает, что я терпеть не могу галушек и никогда не пью спиртного.

«Какое твое дело?» – ответила я, тыча вилкой в куриную грудку, а ты враждебно смотрел на Гизику и думал, наверное, что официантка эта – свидетельница какой-то постыдной страницы моей жизни, настолько постыдной, что я даже рассказать о ней не смею; ты так и не подобрел к Гизике до конца – а ведь она несколько лет носила нам блюда и громко смеялась над твоими шутками, тут же смущаясь и краснея. Гизика всегда светлела, когда ты показывался в дверях «Лебедя», а ты мрачнел, видя, как она спешит к нам и очищает нам столик у стены. А я лишь пожимала плечами, радуясь, что ты страдаешь; в такие минуты я вспоминала Йожи, вспоминала веселую прелесть Юсти, изящную линию ее щиколоток, ее чудесные, проворные, всегда немного пахнущие вином пальцы, и видела, как она стряхивает пенную шапку с пивной кружки и подает кому-нибудь вино. Если Йожи напоминал мне медведя, то Юсти – русалку. В те времена мало кто носил длинные волосы, у Юсти же был тяжелый узел на затылке, свои медно-рыжие волосы она закалывала белым гребнем, выложенным блестящими камешками; по вечерам, забегая за чем-нибудь к нам в комнату, она на бегу расчесывала волосы и напевала. Юсти редко смеялась вслух – и все-таки словно бы постоянно смеялась. Ты видел, как я играю Анну в той французской пьесе? Ну конечно, видел. Такой вот была Юсти. Мне всегда казалось, что Гизика не знает, зачем ходит в корчму господин Трнка, бакалейщик – хотя мы вместе наблюдали с ней через дверь, как складывался этот роман. На граненом стекле в двери была изображена корзина с фруктами, и сквозь узкую неграненую полоску крохотного бантика меж абрикосов, яблок, гроздьев винограда хорошо было видно, как приходил, здоровался, заказывал вино господин Трнка. Первое время Юсти посылала ему вино с Йожи; потом сама стала ходить к его столу. Йожи дорожил таким посетителем, как господин Трнка; Йожи очень уважал тех, кто имел возможность путешествовать, – а у господина Трнки где-то в Праге жили родственники. Йожи часто беседовал с господином Трнкой о политике. Однажды в воскресенье, после полудня, мне пришлось пойти на кладбище, прополоть могилу прадедушки Энчи; тогда я впервые увидела вместе Юсти и господина Трнку: они шли впереди меня, между могилами, в волосах у Юсти сверкали фальшивые камни ее белого гребня.

6

«У ручейка…» – первые слова басни Федра «Волк и ягненок».