Избранное

Отец Ривас читал отрывок из Евангелия. Читал он не по-испански, а по-латыни; доктор Пларр давно забыл те немногие латинские слова, которые когда-то знал. Пока голос торопливо произносил фразы на этом мертвом языке, он следил за Акуино. Быть может, остальные думали, что, опустив глаза, он молится; у него и в самом деле промелькнула в голове какая-то молитва — или по крайней мере мольба, полная недоверия к себе, мольба о том, чтобы в нужный момент у него хватило сил и решимости действовать быстро. Если бы я был с ними по ту сторону границы, подумал он, как бы я поступил, когда мой отец молил о помощи во дворе полицейского участка? Вернулся бы я назад к нему или спасался бы сам, как они?

Отец Ривас стал совершать последование мессы и освящение хлеба. Марта смотрела на мужа с гордостью. Священник поднял тыквенный сосуд и произнес единственную фразу из всей службы, которую доктор Пларр почему-то еще помнил: «…сие есть Тело Мое, которое за вас предается; сие творите в Мое воспоминание» [258]. Сколько поступков совершал он в своей жизни в память о чем-то забытом или почти забытом?

Священник опустил сосуд. Он встал на колени и сразу поднялся. Казалось, ему не терпится поскорее закончить службу. Он был как пастух, который спешит загнать стадо в коровник до начала грозы, но пустился домой он слишком поздно. Репродуктор гаркнул свое сообщение голосом полковника Переса: «Торопитесь выслать к нам консула и спасти свою жизнь. У вас остался ровно час». Доктор Пларр заметил, что рука Акуино крепче сжала автомат. Голос продолжал: «Повторяю, у вас остался всего один час. Освободите консула и спасите свою жизнь».

— «…ради того, кто взял на себя грехи всего мира, да дарует он им вечный покой».

Отец Ривас начал: «Domine, non sum dignus» [259]. Ему вторил только голос Марты. Доктор Пларр оглянулся, чтобы посмотреть, где Пабло. Негр стоял у задней стены на коленях, с опущенной головой. Смогу ли я, подумал доктор Пларр, пока их внимание отвлечено мессой, выхватить у Акуино автомат и продержать их под дулом достаточно долго, чтобы Чарли Фортнум успел сбежать? Я бы спас жизнь им всем, не только Чарли, думал он. Он посмотрел на Акуино, а тот, словно угадав его мысли, покачал головой.

Отец Ривас взял кухонное полотенце и стал вытирать бутыль так тщательно, словно стоял в приходской церкви Асунсьона.

— Ite Missa est [260].

Голос из репродуктора откликнулся, словно литургическое ответствие: «У вас осталось пятьдесят минут».

— Отец мой, — произнес Пабло, — месса кончена. Лучше сдаться сейчас. Или давайте проголосуем снова.

— Я голосую как прежде, — сказал Акуино.

— Ты ведь священник, отец мой, тебе нельзя убивать, — сказала Марта.

Отец Ривас протянул ей кухонное полотенце:

— Ступай во двор и сожги его. Больше оно не понадобится.

— Это будет смертный грех, если ты убьешь его сейчас, отец мой. После мессы.

— Убивать когда бы то ни было — смертный грех для любого человека. Все, что мне остается, — это молить господа смилостивиться надо мной, как молил бы всякий другой.

— Так вот что ты делал там, у алтаря? — спросил доктор Пларр.

Он был измучен спорами и тем, как медленно тянулось отпущенное им краткое время.

— Я молился о том, чтобы мне не пришлось его убивать.

— Письмо туда послал? — сказал доктор Пларр. — А мне казалось, ты не веришь, что на такие письма получают ответ.

— Может, я надеялся на счастливое совпадение.

Репродуктор объявил: «У вас осталось сорок пять минут».

— Хоть бы они оставили нас в покое… — пожаловался Пабло.

— Действуют нам на психику, — пояснил Акуино.

Отец Ривас внезапно вышел в соседнюю комнату. Револьвер он взял с собой.

Чарли Фортнум лежал на крышке гроба. Глаза его были открыты, он смотрел на глиняный потолок.

— Вы пришли со мной покончить, отец мой? — спросил он.

Вид у отца Риваса был смущенный, а может, и пристыженный. Он сделал несколько шагов в комнату и сказал:

— Нет, нет. Не это. Еще нет. Я подумал, может быть, вам что-нибудь нужно.

— У меня есть еще немножко виски.

— Вы слышали, что сказал их громкоговоритель. Скоро они за вами придут.

— И тогда вы меня убьете?

— Так мне приказано, сеньор Фортнум.

— А я думал, что священник повинуется только церкви. Ах да, забыл. Вы ведь больше в ней не состоите? Тем не менее вы служили мессу. Я не бог весть какой верующий, но мне не захотелось на ней присутствовать. Это ведь не такой праздник, когда надо быть в церкви. Во всяком случае, мне.

— Я помянул вас в своей молитве, — неловко произнес заученную фразу отец Ривас, словно обращаясь к богатому прихожанину; но за последние годы он отвык от этого языка.

— Я предпочел бы, чтобы вы обо мне забыли, отец мой.

— Вот это мне не будет дозволено, — сказал отец Ривас.

Чарли Фортнум с удивлением заметил, что священник вот-вот заплачет.

— Что с вами, отец мой? — спросил он.

— Я не думал, что до этого дойдет. Понимаете, если бы вы были американским послом, они бы уступили. И я бы спас десять человеческих жизней. Я никогда не думал, что мне придется отнять у кого-то жизнь.

— Почему вас вообще назначили главным?

— Эль Тигре считал, что может мне доверять.

— А что, разве это не так?

— Теперь не знаю. Не знаю.

Неужели приговоренный к смерти должен утешать своего палача? — подумал Чарли Фортнум.

— Могу я чем-нибудь вам помочь, отец мой? — спросил он.

Священник смотрел на него с надеждой, как собака, которой послышалось слово «гулять». Он продвинулся на шаг ближе. Чарли Фортнум вспомнил мальчика с оттопыренными ушами в школе, которого изводил Мейсон. Он пробормотал:

— Простите меня…

За что он просил прощения? За то, что не был американским послом?

— Я знаю, как вам тяжко, — сказал Ривас. — Лежать здесь. Ждать. Может, если бы вы смогли немножко подготовиться… это вас отвлекло бы…

— Вы хотите сказать — исповедаться?

— Да. — Он объяснил: — В чрезвычайных обстоятельствах… даже я…

— Но я не гожусь в кающиеся грешники, отец мой. Я не исповедовался лет тридцать. Во всяком случае, со времени моего первого брака… который и браком-то не был. Лучше займитесь другими.

— Для них я сделал все, что мог.

— После такого долгого перерыва… это невозможно… и нет у меня достаточной веры. Мне было бы стыдно произносить все те благочестивые слова, даже если бы я их и вспомнил.

— Вам не было бы стыдно, если б вы совсем не верили. И слова эти вовсе не нужно произносить вслух. Только совершите обряд покаяния. Молча. Про себя. Этого достаточно. У нас так мало времени. Просто акт покаяния, — уговаривал он, словно просил дать ему денег на обед.

— Но я же говорю, что забыл слова.

Ривас приблизился еще на два шага, словно вдруг обрел не то смелость, не то надежду. Быть может, надежду на то, что ему подадут на кусок хлеба.

— Просто скажите, что вы сожалеете, и постарайтесь это прочувствовать.

— Ну, я о многом жалею, отец. Вот только не насчет виски. — Он поднял бутылку, посмотрел, сколько в ней осталось, и снова поставил на пол. — Жизнь — штука нелегкая. Вот человек и лечится то одним, то другим лекарством.

— Не думайте сейчас о виски. Есть ведь и другое, о чем стоит подумать. Прошу вас просто сказать: я жалею, что нарушал правила.

— А я даже не припомню, какие правила нарушал. Их так много, этих проклятых правил.

— Я тоже нарушал правила, сеньор Фортнум. Но я не жалею, что выбрал Марту. Не жалею, что я здесь, с этими людьми. Вот у меня револьвер… нельзя ведь всю жизнь только помахивать кадилом или кропить святой водой. И все же, если бы здесь был другой священник, я бы сказал ему: да, я сожалею. Сожалею, что не живу в тот век, когда, как видно, было легче соблюдать церковные правила, или в каком-то будущем, когда их то ли изменят, то ли они перестанут быть такими жестокими. Кое-что я могу сказать без натяжки. Может, скажете это и вы. Я жалею, что у меня не хватало терпения. Неудачи вроде нашей — иногда это просто крушение надежды… Пожалуйста… ну разве вы не можете сказать, как вам жаль, что у вас не хватало надежды?

258

Евангелие от Луки, 22:19.

259

Владыка, я недостоин (лат.).

260

Идите, месса свершилась (лат.).