Богомолец

Вечером Саша заметил: Александр Михайлович чем-то встревожен. Чем же?

— Ты, Саша, конечно, вправе сам избирать себе путь…

Голос у него дрожит, срывается.

— Ты о чем, папа?

— После смерти мамы я очень боюсь потерять и сына. Прошу тебя — будь подальше от политики!

Сказал и, будто извиняясь, виновато склонил голову.

— Понимаю тебя, папа. Но и завещание мамы я не забыл. Единственно обещаю тебе — быть осмотрительным.

Два года посещал Саша 1-ю киевскую мужскую гимназию. А вот сегодня уже торжественная процедура вручения гимназистам аттестатов.

Паркет в праздничном актовом зале гимназии сверкает. В нем отражаются зажженные люстры, синие ряды гимназистов и празднично разодетые родные и гости. Директор в парадном мундире стоит среди зала возле небольшого столика.

— Аттестат зрелости выдается…

Богомолец к директору подходит третьим.

— Ваш аттестат — свидетельство несомненных способностей. Служите родине! — напутствует директор.

— Приложу все силы, — отвечает Саша.

А Александр Михайлович думает: «Как быстро вырос ты, сынок!»

Длинная очередь тянется по светлому, холодному коридору Киевского университета к приемной ректорского кабинета. Совершается традиционная церемония: все новички накануне первой лекции представляются ректору. Заслуженный ординарный профессор, доктор всеобщей истории Фортинский равнодушно пожимает каждому молодому человеку руку и предлагает подписать торжественное обещание не принимать участия в студенческих организациях, не посещать сходок.

Процедура эта смешная и жалкая. Представляться принято в сюртуках, а у большинства молодых людей их нет. Приходится за гроши брать у педелей напрокат донельзя лоснящийся парадный костюм. Эта комедия — еще одно препятствие для «кухаркиных сыновей» на их пути к высшему образованию. Массивная дверь кабинета то и дело выпускает одну за другой нелепые фигуры то с рукавами, едва прикрывающими локти, то с фалдами, болтающимися до щиколоток. Впрочем, тут же, у порога, с них этот сюртук стаскивают, и очередная карикатура готова к представлению.

Богомолец торжественное обещание подмахивает не читая: оно многословное, запутанное. Теперь он студент! Один из многих в разноголосой толпе.

Большинство лекторов университета бездарны. Лекции они читают сухо, по записям многолетней давности. С первых же дней учебы Александр буквально вынуждает себя вслушиваться в славословие о преимуществах великокняжеских судов и крепостного права в Каталонии, об отношениях Филиппа Августа к городам, о реформах императоров Клавдия и Марка Аврелия. Его прямо-таки раздражают академические разглагольствования о карательных правах государства и неприкосновенности частной собственности. Юридический факультет, выбранный после долгих колебаний, с каждым днем разочаровывает его.

Студентов «перекармливают» римским правом. Посещение лекций для Богомольца скоро превращается в отбывание скучной повинности. Все чаще, оставаясь дома, он, как многие другие студенты, прибегает к испытанному обману начальства, во время обхода шинельных дежурным инспектором швейцар за небольшую плату вешает на отведенный Александру колышек запасную фуражку.

Только на лекциях по философии права аудитория полна, хотя приват-доцент Трубецкой тоже не отличается объективностью в оценках явлений общественной жизни. Просто он оратор, блещущий изяществом манер и речи. Молодых людей подкупает и учтивость преподавателя, не позволяющего себе обращаться с ними, как с новобранцами.

Но популярность Трубецкого встревожила администрацию. Инспекторы и субинспекторы давно уже в поисках крамолы дежурят под дверями его аудитории. Министр просвещения предпочитает замещать кафедры «благонадежными посредственностями». Одаренные люди, по его убеждению, действуют на молодые умы растлевающе. Он любит повторять:

— Наука — это обоюдоострое оружие. С ним надо обращаться с крайней осторожностью.

Наконец настал день, когда Трубецкой прервал чтение курса и отправился за границу «лечить желчный пузырь». Вместо него был назначен профессор Эйхельман — обрусевший, но так и не научившийся говорить по-русски немец. Читал он бесцветно и монотонно. Недовольство лектором, наконец, нашло выход.

— Еще древние греки утверждали… — начал профессор очередную лекцию.

— А нас это не интересует! — бросил кто-то с галерки, и произошло невероятное.

Кто-то кашлял, кто-то чихал, галерка хором кричала: «Вон!» Но Эйхельман уткнул нос в записи и продолжал бормотать.

— Профессор не уходит, так мы уйдем! — и аудитория быстро опустела.

А на второй день в ней едва вместились все пришедшие на студенческую сходку.

— Дайте нам истинную науку! — требовали студенты.

— Студенты не вправе судить о недостатках преподавателей! — сердился декан факультета.

— Разве мы ехали сюда за сотни верст, чтобы слушать ассенизатора? — сказал бледный молодой человек. Сказал резко, с вызовом, и аудитория буквально разъярилась.

— Примите жалобу на неудовлетворительную постановку учебного дела! — настаивали студенты.

— Я не приму никаких коллективных заявлений! — упирался декан.

— И вообще, господа, сходки запрещены! — надрываясь, хрипел старший инспектор. — Вы же подписали обязательства не посещать их. Расходитесь и не доводите до скандала.

Нет, недаром еще десять лет назад в секретном документе, изданном на французском языке для узкого круга придворных, тогдашний товарищ министра внутренних дел генерал Шебеко признал, что «среди киевской университетской молодежи всегда было достаточно горячих голов».

Чтение лекции прекратилось. В курилке Богомолец нашел гектографированный листок нелегального студенческого «Союзного совета», любовно прозванного молодежью «Семеном Семеновичем». Он заканчивался знакомым рефреном: «Долой самодержавие!»

О беспорядках в университете заговорили. Власти, издавна испытывавшие страх перед свободолюбивым студенчеством, перешли в наступление. Злой ветер реакции забушевал в университетских стенах. В воздухе запахло репрессиями. Пяти студентам было предложено сесть в карцер.

— В карцер?!

Четырех неподчинившихся тут же исключили из университета. Саша ходил провожать товарищей и вместе со всеми в буфетной киевского вокзала пел: «Назови мне такую обитель…»

Власти в холопском стремлении воспитать из студентов «благонадежных, нераздельно преданных престолу и отечеству слуг» сами содействовали поддержанию смуты: к прежним требованиям общеуниверситетская сходка теперь присоединила новые — о возвращении исключенных в университет, об уничтожении карцера.

Такого массового и стойкого выступления молодежи история Киевского университета не знала. Чтобы загасить костер, власти потребовали по возможности быстрее очистить университет от «буянов». Кроме того, они обязали ректора впредь придерживаться более крутых мер по отношению к участникам беспорядков, «учиненных скопом».

Вся Россия ахнула, когда 31 декабря 1900 года стало известно, что длинный перечень притеснений студенческой молодежи в России увенчала отдача двухсот молодых людей в солдаты. По беззаконию и жестокости это было чудовищно даже для самой мрачной эпохи.

В «Правительственном вестнике» сообщалось о студенческих волнениях в Киеве. Студентов в нем именовали «бесчинствующей толпой», сходки — «тайными сборищами», а требования молодежи — «непозволительными» и «разнузданными вымогательствами».

Саше Богомольцу нестерпимо мучительно при мысли о торжестве притеснителей. Измятый «Правительственный вестник» валяется на полу. Саша снова не пошел в университет. В состоянии полной апатии он слоняется по квартире. Университетские события все больше укрепляют в нем отвращение к юриспруденции.

— Защищать государственное право? Но ведь в России никакого права нет! Что же я буду защищать?

Все годы учебы в Киеве Александр живет в семье дальнего родственника профессора Сергея Петровича Томашевского.