Киров

Очень заботился Сергей Миронович о молодежи, напоминал юношам и девушкам, что именно им предстоит своим трудом обогащать и народное хозяйство и азербайджанскую культуру, социалистическую по содержанию и национальную по форме. Киров радовался успехам передовой молодежи, комсомольцев.

— Самая отрадная работа в Азербайджане — это работа комсомола. Во многих местах наши комсомольцы перещеголяли своих отцов, местами комсомольская ячейка проявляет больше жизни, больше деятельности, чем взрослая коммунистическая ячейка.

Оппозиционеры всех мастей заигрывали с комсомольцами, и, чтобы не сбиться им с верного пути, Сергей Миронович советовал юношам и девушкам:

— Изучите Ленина, знайте его жизнь от доски до доски, знайте великие заповеди гениальнейшего во всем человечестве вождя до последней запятой.

Воспитание своей смены коммунисты нередко подменяли сплошными похвалами, что вело к зазнайству, и Киров предостерегал от этой ошибки:

— Мы расшаркиваемся перед молодежью и говорим ей: мы, конечно, состарились, сгорбились, у нас душа замозолилась, а вы — молодежь, вы — оплот, вы — самый пуп.

Иному недалекому юнцу легко было, чего доброго, возомнить, будто знает он больше всех, будто уже и секретарь укома, то есть уездного партийного комитета, ничто и никто в сравнении с ним, комсомольцем.

— Он уходит и говорит себе: на самом деле я пуп, и мне не только секретарь укома не брат, но и сам черт нипочем. Он закусил удила и идет куда попало и меньше всего занимается настоящим делом, которое могло бы из него создать подлинного наследника социалистического строя.

В Азербайджане, как и раньше, на Северном Кавказе, Киров делал все необходимое, чтобы изжить беспризорничество, наследие войны, доставлявшее партии, государству, народу немало тревог и забот. И характерно, что беспризорные, не признававшие никаких авторитетов и не подпускавшие к себе представителей власти, подчас сами тянулись к Кирову со своими желаниями, требованиями, мечтами.

Жил-был в Баку беспризорный Карапет Айрапетов, подросток, влюбленный в автомашины. Повадился он ходить на авторемонтный завод. Подкармливаемый рабочими, года два вертелся в прессовом и кузнечном цехах, без зарплаты, без собственного угла. Научился ремонтировать, водить машины.

В гараже Автотранса, вспоминал потом Айрапетов, он часто видел Кирова. Киров понравился. Айрапетов набрался смелости:

— Товарищ, устройте меня на такую службу, где бы я мог получить квалификацию.

Киров улыбнулся:

— Хорошо, приходи.

На другой день Айрапетов пришел в ЦК. Сергей Миронович спросил:

— Хорошо, а вот ты мне скажи, куда бы ты хотел поступить.

— Сергей Миронович, я хотел бы работать с вами.

Киров помолчал, озадаченный.

— Ладно.

Айрапетов почти четыре года водил автомашину Сергея Мироновича, до самого его отъезда в Ленинград.

Когда Киров погиб, в «Правде» опубликовали воспоминания студента по фамилии Маяк:

«Помню, хорошо помню, это было в Баку во время советизации Азербайджана. Я был беспризорным мальчиком, так лет двенадцати-тринадцати. Ноги босые, грязное тело, и едва была прикрыта грудь; в большом лохматом мужском полупальто до пят. Все мое тело было черное, кроме зубов. И так около года я проводил свою жизнь на улицах Баку.

Однажды я зашел к военному наркому товарищу Караеву просить, чтобы он меня послал на работу. Вместо работы он послал меня в детский дом… Но через три дня я оттуда удрал. Это было рано утром. Никто меня не заметил. Я бежал до здания, где работал товарищ Киров. Подошел я к часовому.

— Разрешите мне к товарищу Кирову, — сказал я.

— Убирайся вон сейчас же!

Прогнал он меня… Ясно, такой вид я имел, что красноармеец думал, что я шучу.

Решил я: как бы там ни было, но должен сегодня видеть товарища Кирова. Голодный и жалкий, сидел я на лестнице до самого вечера, пока вышел товарищ Киров с двумя товарищами. Он был одет в кожаную тужурку и сапоги. Я, как орел, бросился к нему. Держался я за его тужурку, смотрел в его доброе лицо и сказал:

— Товарищ Киров, посылай меня на работу.

— Какую тебе работу, мальчик? — сказал он с улыбкой.

Его веселое лицо подбодрило меня.

— Я хочу на завод Каспийского товарищества, туда, где мой товарищ работает.

— Нет, хочешь в детский дом, мы тебя пошлем, — держал он меня за руку, — там ты будешь работать, там тебе дадут питание, там ты будешь учиться и будешь хорошим человеком.

— Нет, нет, не хочу в детский дом, я оттуда убежал, там ребята меня били. Пошлите меня на завод, я хочу на завод, товарищ Киров, — сказал я в слезах.

Товарищи его засмеялись и уговаривали Кирова исполнить мою просьбу.

— Ну, ладно, — сказал товарищ Киров.

На следующий день с большой радостью я стал работать на заводе имени Джапаридзе. Четыре часа работал в день и был первым ударником среди своих товарищей. Работал и жил на этом заводе».

Баку был одним из самых крупных, но и самых жутких городов России. Роскошь соседствовала с вопиющей нищетой. В двадцатых годах Горький писал о дореволюционном Баку:

«Нефтяные промыслы остались в памяти моей гениально сделанной картиной мрачного ада… Я — не шучу. Впечатление было ошеломляющее…

Среди хаоса вышек прижимались к земле наскоро сложенные из рыжеватых и серых неотесанных камней длинные, низенькие казармы рабочих, очень похожие на жилища доисторических людей. Я никогда не видел так много всякой грязи и отбросов вокруг человеческого жилья, так много выбитых стекол в окнах и такой убогой бедности в комнатках, подобных пещерам. Ни одного цветка на подоконниках, а вокруг ни кусочка земли, покрытой травой, ни дерева, ни кустарника».

Горький писал о мирном времени, а война и мусаватистское владычество поприбавили зол. Тем не менее или именно поэтому годы работы Кирова в Баку были годами коренной перестройки города.

Рабочие казармы снесли, землянки исчезли. На Забрате и у горы Степана Разина выросли первые рабочие поселки со стройными рядами розовых коттеджей, окруженных зеленью. Вдоль новых, мощеных улиц высаживали деревья. Старые дома переделывали, создавая в них такие удобства, о которых рабочие раньше и не мечтали. Шолларская станция дала населению воду. Электричество и газ входили в быт. Город украшали новые бульвары, парки, сады.

Всюду, где что-либо делалось для рабочих, для всего населения, Киров бывал так же часто, как и на промышленных предприятиях, требуя прежде всего высокого качества работы.

В Балаханах, у строящегося дома, громко спорили. Прораб хотел, чтобы рабочая артель разобрала несколько рядов камня, неправильно уложенных. Рабочие не соглашались.

— Брошу это дело, — горячился старшина артели.

— Почему? — раздалось вдруг откуда-то со стороны.

Глянули — Киров.

Прораб рассказал, о чем спор.

— Ты родом откуда? — спросил Сергей Миронович у старшины.

— Из Шуши.

— У тебя случайно нет родственников в Баку?

— Как нет, шесть человек, все рабочие. Трое тут живут, в Балаханах.

— Так вот, если одному из них достанется квартира в этом доме, проживет он здесь год-два, и все развалится. Как ты думаешь, скажет он тебе спасибо?

Старшина опешил. Сергей Миронович продолжал:

— Нам нужны крепкие дома. Оплошал, сам и переделай.

Старшине деваться было некуда.

Еще чего требовал Киров, кроме высокого качества, — это быстроты. Сроки между словом и его исполнением сокращались предельно. Рабочие поселки в Раманах и Кишлах, в Баилове и на Биби-Эйбате заложили 1 мая 1923 года. А к декабрю сдали пятьдесят три дома, еще семьдесят возводились.

О том, как хорошо и быстро все делалось тогда в Азербайджане, сохранились воспоминания видного московского энергетика Владимира Александровича Радцига. Это был, к слову, младший брат казанского преподавателя Антона Радцига, тот самый, которого в 1902 году вышвырнули из института за причастность к студенческим волнениям. Встречаясь в Баку с Кировым, Владимир Александрович и думать не думал, что перед ним бывший ученик его брата, бывший питомец Казанского промышленного училища Костриков.