Киров

— Вот у Кострикова голова работает!

Морозов хвалил Сережу и за то, что у него «голова работает» подчас своеобразно. Классу задали сочинение на вольную тему: школьный двор. За окнами виднелись только гимнастические трапеции, несколько деревьев, поленница дров и забор. Все, кроме Сережи, соблазнились этой скудной картиной, запечатлеть которую на бумаге легче легкого. Когда на другой день Никифор Савельевич по обыкновению читал вслух лучшее сочинение, класс зашумел:

— Костриков все придумал!

Оказалось, он наделил воображаемый школьный двор всем необходимым, вплоть до цветника и крашеных скамеек на посыпанных песком аллеях. Разъяснив классу, в чем достоинства прочитанного сочинения, Морозов вывел в тетрадке большую пятерку:

— Жаль, нет отметки выше!

Сочинение, надо полагать, действительно поражало своеобразием. Как вспоминают уржумцы, годы и годы восхищался им Морозов.

Больше всего пришлось ему по душе, что Сережа всерьез сдружился с книгами. Никифор Савельевич порой целый урок напролет читал вслух Гоголя, Пушкина, Некрасова, на досуге толковал с ребятами о прочитанном. Сережу тогда хлебом не корми, дай послушать.

Одну из комнат в «Аудитории» заняла читальня городской библиотеки. Сережа с удовольствием приносил дрова, топил печку, лишь бы заслужить расположение библиотекаря Варвары Аристарховны Макаровой, правда она и без того охотно подбирала для него книги.

Не удивительно, что Морозов приглашал к себе домой своего любимца и благодарного собеседника, давал ему книги. Возможно, этому учителю обязан был Киров тем, что рано увлекся произведениями классиков.

Но вряд ли одному только Морозову. Сережа посещал и библиотеку-читальню Общества трезвости, хотя, как правило, детей и подростков туда не пускали. На эту уступку пошел учитель-инспектор городского училища Гавриил Николаевич Верещагин, избранный «ответственным лицом», руководителем библиотеки-читальни общества.

Ценил Сережу также опытный учитель географии и естествоведения Александр Сергеевич Раевский, человек передовых взглядов, впоследствии участник первой русской революции. В 1901 году Раевский написал официальный отзыв о Сереже:

«По своим нравственным качествам, серьезному отношению к делу и успехам Костриков за все время пребывания в училище принадлежал к хорошим ученикам.

Всегда серьезный, сознательно и добросовестно относившийся к своим обязанностям, он отличался совершенно безупречным поведением.

Объяснением же некоторой шероховатости в его успехах может служить, как это не раз и высказывалось на заседаниях педагогического совета, обстановка, при которой ему приходилось жить.

Как воспитаннику приюта, притом далеко не обеспеченного материально, Кострикову нередко приходилось исполнять различные работы по домашнему хозяйству — от помощи на кухне до присмотра за маленькими детьми включительно, — что, конечно, не могло не мешать его учебным занятиям».

Хотя отзыв Раевского благожелателен и точен, облик подростка был сложнее.

По грустной прихоти случая городское училище помещалось наискосок от родного дома Сережи. После уроков одноклассники мчались домой, а он — он должен был поворачивать в обратную сторону. Каждый день, из года в год, в течение четырех лет.

Если и забегал он на Полстоваловскую, к бабушке, то ненадолго. Дров наколет, воды принесет. Порой бабушка сетовала: коза Шимка опять набедокурила в чужом огороде, поймали ее и не отдают. Ни с кем рассерженные потравой соседи не были так сговорчивы, как с Сережей. Он приволакивал Шимку домой. А сам уходил в приют.

Сережа все переносил молча. Уже не ново было для него, что не один он очень несчастлив и что он вовсе не самый несчастный на свете. Многим жилось хуже.

О них, о тех, кому хуже, он задумывался все чаще и чаще.

Вместе с соучениками Сережа мастерил безделушку и внезапно вскрикнул:

— Расшибся, и его же бьют!..

Дети прильнули к окну. На казарменном плацу муштровали новобранцев. Один из них, сорвавшись с трапеции, упал. Подняться он не мог, и фельдфебель надавал ему зуботычин. Сережа насупился, к самоделке больше не прикоснулся.

Солдат избивали часто.

И сами солдаты избивали людей. Не те, что жили в казарме, возле приюта, а пришлые. Уржумская тюрьма, которую в обиходе называли острогом, была пересыльной. Туда и оттуда нескончаемыми партиями то и дело ковыляли арестанты, изнуренные, оборванные, грязные. Конвоиры пинали их ногами, тыкали прикладами, нисколько не стыдясь ахающих и охающих прохожих.

Арестантов Сережа видел не только на улицах.

По воскресеньям и в праздники воспитанников приюта водили в тюремную церковь. Вместе с ними молились арестанты. И хотя на уроках закона божия многажды твердили, будто перед господом все равны, арестантов даже тут, в церкви, держали за решеткой, под охраной. Говорили, что это преступники. А они, тихие и смирные, добрыми и удивленными глазами смотрели на детвору, входившую пара за парой. Кое-кто потом ласково поглядывал на певчих, приютских ребят, стоявших на клиросе.

Когда с клироса детские голоса, пронзительные и чуть-чуть дрожащие, тревожно взвивались к высокому своду, не раз бывало, что из-за арестантской решетки полоснет сердца чей-то вопль, ревущий, хрипло обрывающийся, вопль отчаяния и бессильного гнева.

Горожане жалели арестантов, словно сирот. На праздники в острог, как и в приют, уржумцы приносили пироги и сласти, семишники и пятаки. Умрет кто-нибудь — родственники после поминок опять же шли и к острогу и в приют с подаянием, с мисками, полными кутьи.

Кутью и милостыню раздавали еще и нищим, что толпились у собора, у церквей, на базаре. От приюта до базарной площади было рукой подать, она несмежными углами примыкала к солдатской казарме и острогу. Поэтому Сережа видел нищих не реже, чем солдат и арестантов. Нищие, изуродованные недугами и ранениями, ужасали. Иные калеки даже не ходили, а ползали.

— Как же это?

И первым, кто уверенно выводил Сережу из гнетущего недоумения, был священник, отец Константин.

Опекая арестантско-сиротскую паству, Константин Васильевич Пономарев еще и преподавал закон божий в городском училище. Кое в чем держал себя независимо, пустил в квартиранты двух политических ссыльных, всполошив тупых изуверов.

Едва Сережа поступил в школу, его определили в певчие — возможно, по желанию учительницы Шубиной, большой поклонницы церковного хора. Отец Константин, приметив нешаловливого мальчика, похваливал его и в знак благоволения кое-когда просил помогать в отправлении церковных служб и треб. Сережа платил и послушанием и. откровенностью.

Священник учуял, что безмятежная набожность мальчика, унаследованная от матери, омрачается тягостными наблюдениями и раздумьями. Но не серчал и даже поощрял восприимчивость его к чужому горю. Злые же каверзы и беды бренных будней отец Константин столь убедительно истолковывал в пользу небесных сил, что господь бог неизменно сохранялся целым и невредимым в своем милосердии, а страдания людей казались неизбежными и вместе с тем устранимыми.

Этим и скреплялось доброе знакомство.

Но, подрастая, мальчик все пристальнее всматривался в окружающее. Годам к двенадцати он уже не сомневался, что жизнь устроена несправедливо. В этом был залог его разуверения в религии. Охладевая к ней, Сережа' за второй класс по закону божию получил тройку, единственную тройку среди четверок и пятерок по другим предметам. Только на переводном экзамене подтянулся, выправив ее на четверку.

Поскольку закон божий был в училище главным предметом, чтобы не отставать, приходилось превозмогать себя: все церковное его тяготило. К этому времени относится и знакомство Сережи со ссыльными революционерами. Благодаря им мальчик начал понимать, откуда на самом деле идут лихие превратности и противоречия окружающей действительности.

Купив и перестроив старый дом, Самарцевы часть его сдавали внаем. Снимали у них жилье и молодые революционеры, военный врач Петр Петрович Маслаковец и его жена петербургская курсистка Вера Юрьевна, а также студент Петр Павлович Брюханов. В гости к этим ссыльным приходили и все остальные.