Киров

«В окнах темно, холодные стекла слезятся. Над длинным столом горят висячие керосиновые лампы. В глуби камеры только что разгорелась высокая круглая печь. Около шести часов внесли большой медный чайник с кипятком. Мы поставили его в печь. Потом внесли пресловутую «парашу». Я полил ее раствором марганцовокислого калия. Поверка. Нас заперли на ночь. Попили чай. Минут тридцать-сорок мы пели.

Все усаживаются по обе стороны стола, и каждый — в книгу. Никаких разговоров.

И вот в этой тишине тюрьма разыгрывает с нами странные шутки.

Вдруг заметим, что кто-нибудь из товарищей, откинувшись от книги, глядит куда-то угрюмо. Морщины выступили на лице, голова опускается ниже и ниже, весь как-то сожмется и, кажется, готов заплакать. Уже не спрашивай, что с ним. Все знают это по себе. Молчи, даже не гляди на него.

Случалось и такое. Сидишь читаешь. Вдруг видишь перед собой ясную, как живую, картину из прошлого. Иногда даже откинешься и хочешь вглядеться в ту картину, а она исчезает.

Был вечер, когда в конце стола кто-то читал в сборнике «Знание» пьесу «На дне». Читавший, нарушая наш строгий распорядок, громко, с воодушевлением произнес:

— Чело-век! Это — великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век!..

Все взглянули на читавшего пьесу. Он смолк. Тишина. Я с другого конца стола довольно мрачно заметил:

— Да, к сожалению, пока только еще звучит…

Сергей Миронович, сидевший за книгой, приподнялся:

— Голова, как это так? Только звучит? Ты, что же, забыл, что за нашей тюрьмой? Разве мы вот здесь так-таки одни? У нас должно и будет звучать гордо: человек.

Он по-настоящему любил человека и верил в него…»

Сергея Мироновича тюремная меланхолия не задевала. Он много читал. Изучал экономику и философию. Помогал другим учиться. Сам просил помощи у тех, кто знает больше. Он раздобыл гектограф и вместе с товарищами выпускал журнал «Тюрьма».

Сохранился экземпляр второго номера этого журнала. Он выпущен 9 сентября 1906 года. В нем одиннадцать страниц формата обычной тетради. На первой странице напечатано, что выходит он непериодически. Сообщается: для приема посетителей редакция открыта ежедневно после первой прогулки, рукописи принимаются во всякое время.

Дальше все идет уже не в юмористическом тоне, а всерьез. Двенадцать заметок тюремной хроники. Две статьи на злободневные общественные темы. Еще статья «Наша администрация». В ней описываются происки тюремщиков, старающихся «вызвать политических заключенных на какой-нибудь скандал, последствиями которого желают воспользоваться для своих целей». Заканчивается журнал стихами.

Ни на день не прерывалась связь Сергея Мироновича с томскими партийцами. Чтобы укрепить ее, он, кроме всего прочего, обзавелся «тюремной невестой». «Невестой» была смышленая гимназистка-шестиклассница Серафима, которой Фортов некогда давал уроки и которая теперь под видом сестры навещала его в тюрьме.

Спустя полвека с лишним Серафима Ильинична Карачевская-Волк, по мужу Голенкина, вспоминала:

«Однажды Фортов мне сказал, что я не только его «сестра», но должна объявить себя еще и «невестой» незнакомого мне заключенного Сергея Кострикова. Я так и сделала. И вот у высокой решетки до самого потолка, по ту сторону ее, появился мой «жених», невысокий, коренастый, с рябинками на лице и жесткими темно-русыми волосами, зачесанными назад. На меня, девчонку, произвела впечатление только его серьезность, ничего другого примечательного я в нем не нашла. С тех пор мы виделись каждую неделю — каждое свидание длилось четверть часа. Обычно за нами наблюдал старик надзиратель с большой окладистой бородой. Чтобы избавиться от него, Сергей тихо, быстро говорил:

— Ну, давай щеку, что ли.

Я утыкалась лицом в решетку или прижималась к ней щекой. Сергей, чуть-чуть улыбаясь одними глазами, деловито чмокал меня в лоб или щеку, в глаза или губы. Надзиратель — «раз дело дошло до поцелуев» — отворачивался, уходил подальше. Тогда Сергей говорил:

— Ну, выкладывай, да поскорее и потише.

Выслушав все, что мне велели передать ему, он говорил уже сам: что кому сказать, что тот или иной подпольщик должен сделать, какие книги прислать. Все он, очевидно, заранее продумывал. Ни одного лишнего слова не произносил. Но иногда, уловив, что на нас глядят посторонние, сам себя перебивал и погромче прежнего твердил, будто скучает обо мне, о моей маме. Потом добавлял еще что-нибудь подобное о том, что он мог знать обо мне со слов Фортова. Иногда, поглощенная желанием в точности запомнить его поручения, я забывала, что я «невеста». А то запутывалась, не отдавая себе отчета, кто я в данный момент, «сестра» или «невеста». Сергей замечал это и скороговоркой напоминал:

— Улыбайся, ты же невеста.

Или шептал:

— Скорее подставь щеку.

Постепенно он приучил меня держать себя на свиданиях так, как подобает невесте арестанта. Поэтому мы ни разу не «засыпались». Сергей мог регулярно подсказывать товарищам на воле, как вести работу, какие доставать книги, какого рода новости сообщать, чтобы поддерживать бодрость духа политических заключенных».

После семимесячного дознания дом на Аполлинариевской был, как и прежде, загадкой для жандармерии, а улик никаких, и всех мнимых рабочих мнимой Газиной выпустили. Всех, кроме Сергея Кострикова. Его судили по прежнему делу и приговорили к шестнадцати месяцам заключения в крепости.

Оставаясь некоторое время в Красноярском бараке, Сергей Миронович превратил ночь в день. Занимался после отбоя, спать ложился утром. Но и ночью не было спокойно. Кто стонал. Кого мучили недуги. Кто шагал взад-вперед, изводимый бессонницей или боясь дурных снов, кошмаров. И то, чего избегали заключенные, поманило Сергея Мироновича — он попросился в одиночную камеру.

А товарищей из общих камер не забывал. Помогал им, чем мог. С ними вместе развел цветник. Ставил пьесы. Играл в них. Сохранились снимки, запечатлевшие юного Кострикова в спектаклях «Гроза» Островского, «Шельменко-денщик» Квитка-Основьяненко, «Виноватая» Потехина, «Первая ласточка» Рожкова, а также «На дне».

16 июня 1908 года Сергея Мироновича освободили.

Все филеры знали его в Томске, и оставаться там было нельзя.

Поэтому Сергея Мироновича перевели в уездный Новониколаевск, где он руководил местной партийной организацией, так называемой Обской группой РСДРП. Помощниками его были очень одаренный студент-технолог Александр Иосифович Петухов, потомственный революционер из рабочих Василий Иванович Шамшин и Фортов.

Жандармская слежка вынудила пустить слух, будто Кострикова отправили на Дальний Восток.

Когда жандармерия ринулась по ложному следу, Сергея Мироновича перевели в Иркутск.

Не было суровей времени для партии. Словно выжгло подполье и в Иркутске, сильном недавно социал-демократическом центре. Кто расстрелян, повешен, кто выслан, заточен в тюрьму или скрылся. Сергей Миронович застал лишь бывшего ссыльного, редактора местной газеты Василия Тимофеевича Талалаева да нескольких томичей — братьев Дробышевых, Николая Ефимовича Иванова-Канительщика, Александра Николаевича Гладышева. Никакой «техники», и ни у кого ни гроша.

Сергей Миронович скитался, то прописываясь у кого-нибудь, то ютясь, где подскажут товарищи. Скрывался то у пожилой женщины, служащей железнодорожной кооперации Анны Ивановны Голенковской, то у приказчика Алексея Афанасьевича Федюкина. Скрывался, скитался и голодал.

Радушие новых знакомых превосходило их достаток, и Сергей Миронович имел своего рода расписание. У кого можно позволить себе чаю попить. У кого — съесть тарелку щей раз в неделю. На улицу выходил большей частью вечерами. В рабочие кружки и на собрания его водили товарищи, чтобы он не заблудился, не спрашивал у чужих дороги. По просьбе Талалаева его жена, Александра Михайловна, была провожатой Сергея Мироновича в особо ответственных случаях.

Иркутское подполье оживало.

В апреле 1909 года дом Грацианова на Аполлинариевской улице в Томске обнаружил свою тайну: рухнула печь, провалившись в типографское подземелье. Томичи предупредили Сергея Мироновича, что его опять разыскивают.