Елизавета Петровна

– Таня, милая, что я тебе сделала? – плаксиво заговорила княжна.

– Да ничего. Что вы можете сделать мне, своей холопке, чтобы я смела рассердиться?

– Вот опять «холопки». Что это такое? Ты знаешь, что ты – мой лучший и единственный друг.

– Какой же друг? Ведь я – крепостная.

– Что же из того? Я и мама любим тебя как родную.

– Знаю, знаю и благодарна, – сквозь зубы проговорила Таня. – Но не об этом речь. Вы говорили, что князь – красавец.

– Ах, Таня, такой красавец, что я и не видывала.

Обе девушки снова замолчали. Таня занялась расстёгиванием платья княжны, а последняя устремила куда-то вдаль мечтательный взор. О чём думала она? О прошлом или настоящем?

– Каков же он собою? – первая нарушила молчание Татьяна.

Княжна вздрогнула, как бы очнувшись от сна, но это не помешало ей через минуту яркими красками описать своей подруге церемонию погребения, обед и в особенности внешность князя и сказанные им слова.

– Да вот ты увидишь его на днях. Он приедет, – закончила она свой рассказ. – Ты тогда скажешь мне, права я или нет?

– Коли удастся посмотреть в щёлочку, скажу, – со злобною иронией сказала Таня.

Вскоре они расстались. Княжна пошла к матери на террасу, а Таня пошла чистить снятое с княжны платье. С особенною злобою выколачивала она пыль из подола платья княжны: в этом самом платье «он» видел княжну, говорил с нею и, по её словам, увлёкся ею. Ревность, страшная, беспредметная ревность клокотала в груди молодой девушки.

«Сама увидишь!» – дрожа от внутреннего волнения, думала она. – Прикажут подать носовой платок или стакан воды, так увижу. На дворе, когда из экипажа будет выходить, тоже могу увидеть. В щёлку, ваше сиятельство, и взаправду глядеть не прикажете ли на вашего будущего жениха?» И рука Татьяны, вооружённая щёткой, нервно ходила по платью княжны.

В то время как всё это происходило в Зиновьеве, князь Сергей Луговой находился в отцовском кабинете. Все гости разъехались. Слуги были заняты уборкой комнат, а князь, повторяем, удалился в свой кабинет и с трубкою в руке стал медленно шагать из угла в угол обширной комнаты, пол которой был покрыт мягким ковром. Он переживал впечатления дня, сделанные им знакомства, и его мысли, несмотря на разнообразие лиц, промелькнувших пред ним, против его воли сосредоточились на княжне Людмиле Полторацкой. Её образ неотступно носился пред ним, и это начинало даже бесить его.

«Неужели я влюбился, как мальчишка, с первого взгляда? – думал он и тут же добавил: – Впрочем, ведь она несомненно очень хороша».

Князь стал припоминать петербургских дам и девиц, у первых из которых он имел весьма реальные, а у последних платонические успехи. Некоторые из них хотя и не уступали красотой княжне Людмиле, однако всё же были в другом роде, менее привлекательными для молодого, но уже избалованного женщинами князя. Здесь красота, несомненно выдающаяся, соединялась с обворожительной наивностью и чистым деревенским здоровьем. Женская мощь, казалось, клокотала во всём теле княжны Людмилы, проявлялась во всех её движениях, не лишая их грации. Эта сила, сила здоровой красоты, совершенно отсутствовавшая у столичных женщин и девушек, казалось, и порабощала князя. Он, выехавший из Петербурга с твёрдым намерением как можно скорее вернуться туда и принять участие в летних придворных празднествах, теперь решил пожить в своём поместье, присмотреться к хозяйству и к соседям.

Думая о последних, он, конечно, имел в виду лишь княгиню и княжну Полторацких.

«Надо вытащить их из этого захолустья, уговорить их хотя на зиму поехать в Петербург. Государыня любит красавиц, но не одного с нею склада лица. Княгиня может быстро сделаться статс-дамой, а княжна – фрейлиной. Какой эффект произведёт её появление на первом балу! А я, их сосед, хороший знакомый, конечно, буду одним из первых среди массы ухаживателей, первый по праву старого знакомства. Можно будет и жениться. Она – княжна древнего рода и очень богата. Ну, да это мне безразлично: ведь я и сам богат».

Вот те думы, которые после первой же встречи обуревали молодого князя. Нельзя сказать, чтобы они в общих чертах не сходились с мечтами и надеждами, питаемыми в Зиновьеве. Исключение составляла разве проектируемая князем поездка в Петербург. Впрочем, о ней думала и княгиня Васса Семёновна, но в несколько иной форме: «Женись и поезжай!»

III

БЕГЛЫЙ

Незадолго пред приездом Лугового спокойствие жизни Зиновьева нарушило одно происшествие, сильно взволновавшее не только всю дворню, но и самоё княгиню.

Это случилось раннею весной. Однажды вечером староста Архипыч после обычного доклада княгине стал переступать с ноги на ногу, как бы не решаясь высказать, что у него было на уме.

– Теперь ступай и делай всё, как сказано, – повторила княгиня, думая, что староста ожидает от неё ещё приказаний.

Архипыч продолжал мяться.

– Ещё что-нибудь есть? – спросила княгиня.

– Никита вернулся.

– Что-о-о? – вскинула на него взор княгиня.

– Никиту ноне ещё на заре пришёл… В лесочке хоронился, а в обед в деревне объявился.

– Что же теперь делать? – как-то растерянно обводя вокруг себя словно взывающим о помощи взглядом, сказала княгиня.

– Я-с, ваше сиятельство, и докладываю. Как прикажете?

– Уж я и сама не знаю… Что он хочет?

– Чего ему хотеть, ваше сиятельство? Ведь он – в чём душа держится – худ очень, и ни к какой работе его не приспособишь.

– К какой там работе?.. И не надо, только бы жил тихо да зря не болтал несуразное.

– Это вестимо, ваше сиятельство! Зачем болтать? Я ему уже сказывал: «О прошлом забыл ли? Как я о тебе, шельмеце, её сиятельству доложу?..»

– Что же он?

– Он мне в ответ: «Что прошло, быльём поросло, а умереть мне в родных местах охота».

Лицо княгини сделалось спокойнее.

– Если так, пусть живёт. Но где?

– В Соломонидиной хибарке можно его поместить, за околицей, у берёзовой рощи… избушка пустует со смерти Соломониды…

– Отлично, пусть живёт! Месячину ему отпускать, по положению, как всем дворовым. Только ты с ним строго поговори, накажи, чтоб язык держал за зубами.