Елизавета Петровна

Но если Кривой произвёл благоприятное впечатление на правительницу, то разговор с правительницей, напротив, произвёл на старого злодея самое угнетающее впечатление. Как-то сразу Кривому стало ясно, что действительно рано или поздно брауншвейгцы будут, должны, не могут не быть свергнуты и изгнаны.

Дни Брауншвейгской династии сочтены – да, это Семён ясно видел. Всё равно: казнят или постригут царевну Елизавету, заманят принца Голштинского, – но брауншвейгцам несдобровать. Россия взволнована, народ недоволен, в дворянстве и армии идёт сильное брожение. Не будет действительных претендентов – явятся самозванцы, не будет последних – выищется какая-нибудь новая дальняя родня Петра Великого. Всё равно в неумелых, слабых, недостойных руках брауншвейгской четы скипетр не удержится!

Но что же будет тогда с ним, с премудрым Семёном? Ведь со времени первой катастрофы он дал себе слово ни за что ни в чём не попадаться? А вступи теперь на престол Елизавета Петровна, так несдобровать тогда ему!

Но вдруг царевна не замышляет ничего серьёзного? Об этом надо было бы узнать… Может, и впрямь Ханыков проговорится? Так или иначе, а арестовать его надо. Надо будет сейчас же приказать Ваньке Каину…

Кривой вдруг остановился посреди улицы, поражённый новой мыслью.

Да не сообразил ли Каин того же самого, что только теперь пришло в голову ему, Кривому? Не потому ли и терпят они неудачу за неудачей, что Каин перекинулся на другую сторону? Но если это так, значит, дела цесаревны Елизаветы обстоят хорошо, потому что Ванька зря не будет служить кому бы то ни было!

Придя домой, Семён первым делом вызвал к себе Каина.

– Ну, брат, – сказал он ему с таинственным видом, – настал наконец момент, когда ты сразу можешь отличиться. У меня имеется к тебе поручение от самой правительницы. Ты должен арестовать двух важных лиц: её высочество царевну Елизавету и её врача Лестока!

– Да мыслимое ли это дело? – вскрикнул Ванька.

– Очень мыслимое, – ответил Семён. – Слушай! Царевна каждый год ездит в день Введения во храм Пресвятой Богородицы в Никольский монастырь. Двадцать первое через несколько дней, наверное, она и в этом году туда поедет; да и с чего бы ей и не поехать, раз каждый год ездит? Возвращается она оттуда поздно вечером. Вот на обратном пути ты подстережёшь её, запрячешь в глухой возок да и увезёшь в Петропавловскую крепость. Только и всего. Тех из сопровождающих, кто добровольно не сдастся, убить! Ты похаживай около дворца. Как узнаешь, что царевна выехала, так беги ко мне, я тебе дам всё нужное. А когда это спроворишь, тогда за Лестока примешься. Каждую среду доктор ходит в ресторан Иберкампфа, на Миллионной. Он там кутит с земляками. Возвращается он поздно и навеселе. Вот ты подстережёшь его, накинешь мешок на голову – да и делу конец!

– Будет сделано, – ответил Ванька.

Отпустив его, Кривой вызвал двух других агентов и поручил им незаметно для Каина следить двадцатого и двадцать второго ноября за царевной и Лестоком. Если заметят, что они вышли из дома, так сейчас же надо отыскать Каина и передать ему, что распоряжение отменяется, но до того ни единого слова ему не говорить. Распорядившись затем подготовкой ловушки для Ханыкова, Кривой стал выжидать дальнейших событий.

В канун Введения Ванька явился к Кривому и с унынием заявил, что царевна в этом году отказалась от поездки в монастырь.

– Уж коли не везёт, так не везёт, Семён Никанорович! – сокрушённо вздохнул Ванька.

Кривой только улыбнулся.

– Ну, авось завтра с доктором счастливее будешь! – сказал он.

Но оказалось, что и тут Ваньке «не повезло»: и Лесток почему-то отказался на этот раз от обычного посещения излюбленного ресторана!

И опять Кривой ничего не сказал, только улыбнулся…

Двадцать третьего ноября Ханыков попался в расставленную ему ловушку. Заснул он в объятиях нововосшедшей звезды петербургского полусвета, девицы Эльзы из Гамбурга, а проснулся в какой-то тёмной каменной конуре. Долго не мог понять Ханыков, что с ним такое случилось. Наконец, когда залитые спиртом мозги несколько прояснились, он сообразил, что его «новоселье» является камерой при Тайной канцелярии.

Место было таково, что наводило на весьма печальные размышления. Но Ханыков только свистнул и стал с философским спокойствием выжидать, что будет дальше.

Вплоть до двадцать пятого ноября он оставался в полнейшей неизвестности относительно своей дальнейшей судьбы, а двадцать пятого утром его вызвали к допросу.

Допрашивали его в самом застенке. Один палач разжигал жаровню, другой подтачивал зубья разных адских инструментов, третий испытывал дыбу. Картина была не из весёлых, но на спокойное настроение Ханыкова она нисколько не повлияла.

«Ну что же, умереть так умереть, – подумал он. – Ничего! Немного пожито, зато здорово! Будет чем на том свете землю помянуть!»

Шаховской приступил к допросу, но оказалось, что со смелым капитаном было не так-то легко сладить.

На обычные вопросы о звании, чине и летах Ханыков отрезал:

– Да будет вам, князь, дурака ломать! В первый раз, что ли, меня увидели? Сами не хуже меня знаете, кто я такой. А вот вы мне сначала скажите, по какому такому праву меня арестовали и в чём меня обвиняют?

– В своё время узнаете, – сухо ответил князь Шаховской.

– Ну, так и я в своё время на ваши вопросы отвечать буду, – отрезал Ханыков и повернулся спиной к Шаховскому.

Князь даже зубами заскрипел от бешенства. Будь на то его воля, то скоро бы молодчик заговорил иначе. Но правительница строго приказала с пыткой подождать до тех пор, пока не будут арестованы другие соучастники. Она решилась с тяжёлым сердцем пойти «ва-банк»: ночью предполагалось двинуть из Петербурга Преображенский полк, на чём уже давно настаивал принц Антон, а как только эта опасная войсковая часть будет вне Петербурга, так сейчас же предполагали арестовать Лестока, Воронцова, а к помещениям царевны и французского посла приставить караул. Анна Леопольдовна долго не решалась проявить этот необходимый акт полноты твёрдости власти, но последние сообщения из-за границы поколебали её нерешимость.