Страница 33 из 37
В таких случаях он оставлял шрамы на чужой коже.
– Она хватается за чью-то руку, когда боится. Спрашивает у других то, что должна знать через Вой. – Он рванул шкуру ногтями, но не утолил своей ярости и принялся рвать на себе волосы. – Плачет, когда ей больно. Рычит, когда злится.
– Все дети так делают.
– Только не моя наследница.
– Твоя наследница тоже ребенок.
– Не наши дети. Не мы. Мы так не делаем.
– А вот она делает.
– И тебе это все равно! Ты на нее и не смотришь. Не знаешь разве, что про нас говорят?
– Мне это все равно.
– Раньше было не все равно.
– Теперь – да.
Она услышала тишину перед раскатом грома. Услышала, как плющатся пылинки под дождевой каплей, как стонет ветер в холмах. Он набрал воздуху и заговорил так, чтобы добиться ее внимания:
– Раньше ты стояла рядом со мной против всех, помнишь? Гордая охотница со своим луком, сильная, смелая. Когда я говорил, они смотрели на нас. Они меня слушали, а я хотел, чтобы меня слышала ты одна.
Мед, бродящий в кожаном мехе. Пушинки одуванчика на ветру. Пар от погашенного костра. Слова, к которым она когда-то прислушивалась, слова, давшие ему власть. Тогда он был Рокадой, она – Калиндрис, и они не нуждались в словах.
– Ты тоже слушала и кивала, когда кивали они, и веселилась, когда они веселились. А когда я завершал свою речь и все они улыбались, твоя улыбка была шире всех.
Тогда она думала, что ей, кроме его слов, ничего не надо.
– У тебя было много слов, – сказала она.
– Их и теперь достаточно. У меня есть все, кроме гордой охотницы, что когда-то стояла рядом. Куда она делась?
Калиндрис откинула входное полотнище. Занимался холодный рассвет, и везде было тихо. Оглянувшись через плечо, она увидела его глаза, огромные и зеленые, но шрам на ключице никуда не исчез.
– Она полюбила мужчину, молчаливого, доброго. Они убежали вместе и умерли где-то в лесу, бросив тебя и меня, – сказала она и ушла.
– Неправильно. Все не так. – У детеныша прорезываются зубы. – Поговори со мной. Скажи что-нибудь. – Когти тщатся выкопать из земли то, чего нет там. – Перестань. Перестань и скажи. – Кто-то перегрызает себе лапу, попав в силок.
Девочка говорит с землей.
Снова.
Калиндрис, скрестив руки, смотрела, как та ползет по неровной борозде: вдоль берега, в реку, за деревья и обратно к началу. Ругаясь, требуя, жалуясь, бормоча что-то невнятное следу, земле и самой себе.
Девочка вся извозилась в грязи – даже лицо, за которое она хваталась порой, стало грязным. Ее руки месили землю, добиваясь ответа, но земля не желала ей отвечать.
Она хотела, чтобы след все сказал ей, но не прислушивалась к нему. Хотела, чтобы земля подчинилась ей. Она хотела, и говорила, и требовала, но даже не думала слушать.
В точности как отец.
Калиндрис сжала кулаки, сама того не заметив.
– Он сказал, это будет легко, – ныла девочка. – Почему он так… – Она хлопнула себя по лбу, вымазавшись еще сильней. – Знаю! Все дело в тебе. Это ты делаешь что-то не так. Это ты виновата, за это тебя и ненавидят!
Вот она, его наследница. Бьет себя по лбу в грязи.
Бессловесная часть Калиндрис сказала себе, что девочке, которая все время говорит и совсем не умеет слушать, там самое место.
– Это только так говорится. – Звук собственного голоса удивил ее, как всегда. – Земля ничего не скажет тебе. Смотри, ты затерла следы. Давай начнем…
– Замолчи! – Скалится и рычит. – Не хочу тебя слушать. Хочу найти зверя, убить его, принести обратно и показать ему. Тогда отец опять будет со мной говорить, а ты и все остальные хоть провалитесь!
Девочка прохудилась разом. Изо рта брызгала слюна, глаза наполнились слезами, из носа текло. Она таяла и дрожала, вглядываясь в безответную землю.
У Калиндрис не было больше слов для этой девочки. Та вела себя так, будто это ее, Калиндрис, вина, что ее уши не слышат. Будто это Калиндрис виновата, что она обливается слезами и соплями в грязи.
В точности как отец.
Калиндрис удивилась слезам, затуманившим ее собственные глаза.
С ней земля говорила. Она сказала ей, куда ушел зверь. Сказала, что Калиндрис права, что злобится на этого ребенка, плачущего ребенка, что хочет ему отомстить. Калиндрис замкнула свои уши и пошла прочь.
Мать боялась. И отец тоже.
Сенни знала это, потому что они перестали кричать друг на друга.
Мать прижимала ее к себе, сидя в углу их домика. Отец стоял с топориком, выглядывая в окно. Мать держала Сенни, отец – топорик, и оба боялись.
Только Сенни не боялась. У нее был подаренный отцом ножик, и она не собиралась бояться, хотя отец сам боялся.
Не отдать ли ножик ему? Вдруг поможет? Но отец подал голос, и Сенни раздумала.
– Выйду погляжу, что там.
– Что ты? Зачем?
– Может, этой твари и нет поблизости. Мы не видали ее, когда нашли…
– Нет! Не вздумай! Идну уже забрали, теперь и нас заберут. Оставайся здесь, с нами.
– Я должен защищать вас. Так жить нельзя. Нельзя, чтобы зверь прогнал нас отсюда. Мы не должны…
«Бояться, – договорила про себя Сенни. – Должны быть храбрыми».
– Я выйду, – повторил отец. – Ненадолго. Сидите тут, я скоро.
Сенни кивнула. Она крепко держала свой ножик, а мать держала ее – так крепко, что даже больно. Ладно, пусть – у матери ведь нет ножика.
Отец отворил дверь. Там пели птицы. Солнце, опускаясь за деревья, сделалось рыжим. Ручей журчал, спрашивая, куда делась девочка, умеющая с ним говорить. Отец с топориком в руке сделал два шага и огляделся.
Птицы пели, солнце светило, ручей журчал.
И только отец был мертв.
Сенни знала, что он умер. Одна стрела пригвоздила его к двери дома, другая пронзила руку, и он уронил топорик. Мать закричала, и он закричал. Его кровь пролилась на дверь. Сенни еще крепче сжала свой ножик.
В дом вошел зверь – женщина. Длинные нечесаные волосы, грязная одежда, огромные уши, большие зубы и шрам на шее. Большим блестящим ножом она перерезала отцу горло, и кровь залила ее всю.
Птицы пели все так же, хотя отец умер.
Птицы пели, женщина рыдала, она смотрела на зверя.
У них было много имен: захватчики, люди, обезьяны, коу-ру. Рокада первый стал называть их зверями, чтобы было страшнее. А племя кивало и соглашалось с тем, что существа, грозящие захватить земли шиктов, – обыкновенные звери.
Она уже убила одну и повесила ее на дереве, чтобы предостеречь двух других, – хотя и тогда уже чувствовала, что их тоже придется убить. Как многих убитых ранее.
Она убивала их еще до того, как Рокада дал им новое имя. Это были враги, она истребляла их, как чуму. Шикты потому и шикты, что убивают. Этих она убьет, чтобы помешать девочке. Это девочке сейчас следовало обагрить руки кровью, а не Калиндрис. И вернуться к племени с окровавленными руками, чтобы племя признало ее и отец мог гордиться своей наследницей.
Посвящение девочки в шикты. Гордость Рокады. Отменяя первое, Калиндрис разрушала второе.
Девочка, человеческое дитя, стояла с ножиком, загораживая свою плачущую мать. Много проку от ее ножика против большого клинка Калиндрис. Глядя на Калиндрис снизу, она очень старалась не показать, как ей страшно. Калиндрис, глядя на нее сверху, прикидывала, как бы поскорее с этим покончить. Удар в сердце, пожалуй, – одной и другой.
Быстро и чисто.
Как только этот ребенок перестанет смотреть на нее.
– Ты ведь знаешь почему? – тяжело выговорила Калиндрис.
Человеческое дитя не ответило. Мать обнимала ее, удерживая на месте.
– Знаешь, почему я должна вас убить?
Дитя молчало. Калиндрис хотела сама сказать, но слова не пришли.
– Твой нож слишком мал. – Она подняла свой, широкий и красный. – Ты и обращаться-то с ним не умеешь. Брось его.