Тайный суд

А на деле, если чуть пораскинуть мозгами, то чушь ведь, чушь несусветнейшая! Тут и слов даже, окромя матерных, не подобрать, чтобы выразить, какая чушь!

И, понятно, ни подписи, ни печати. Да и откуда у них, у шутников этих, печать? У них даже машинистки знакомой не нашлось, чтобы для какой-то хоть мало-мальской убедительности на машинке это отстукала, от руки эту фигню накропали!

А хоть бы даже и на машинке, хоть бы даже, пускай, с печатью – оттого меньшей чушью не стало бы! Додуматься: встреча у киоска! А сами небось из какого-нибудь окошка будут в бинокль наблюдать, как он, дурень, у того киоска мается на морозе, чтобы вдоволь похихикать над ним, знаем таких шутников! Нетушки! Поищите себе дурачка в другом месте, шутники фиговы!

В милицию бы эту фигистику отнести – да только недосуг!.. И вообще при мысли о милиции отчего-то кольнуло в душе нехорошо. Хотя с чего бы? Ведь не было же, не было за ним ничего такого, чтобы самому ее бояться, ну ровным счетом ничегошеньки!..

Ладно, аллах с ней, с милицией. В тот раз просто выкинул в ведро эту писульку – и из головы вон. Но вот, гляди ж ты, неймется им! Снова!..

Павел Никодимович нехотя отложил газету, оторвавшись от репортажа на самом интересном месте, где как раз перечислялись все гнусные злодейства этих гадов-вредителей, и вскрыл конверт.

Конечно! То же самое! И почерк тот же… Он прочел:

Г-н Куздюмов.

Сим Вы извещаетесь, что, несмотря на Вашу неявку, предварительное заседание Суда, связанное с Вашим делом, состоялось. Ввиду тяжести предъявленных Вам обвинений, Суд счел возможным отложить вынесение приговора до следующего заседания, кое состоится 19-го числа сего месяца в 7 часов вечера.

Сообщаем также, что сторона обвинения требует за Ваши преступления смертной казни, поэтому Ваше присутствие необходимо. Посему в случае Вашей неявки к 6 вечера 19-го числа в указанное прежде место (у киоска) Вы будете доставлены в Суд в принудительном порядке.

Девятнадцатого. Это, стало быть, через десять дней. Стало быть, в самое что ни есть полнолуние, мать их! Что2 изгадить решили, говнюки! Все уже готово – и нате!.. Полная фигистика – а ведь изгадит, изгадит! Хоть письмишку ихнему, понятно, грош цена – а память о нем будет в тот самый день мешать, как чирей в неудобном месте, вот в чем главное гадство-то!

Куздюмов еще раз, теперь более внимательно осмотрел письмо. Подпись на сей раз все-таки была поставлена, а внизу значилось: «Председатель Тайного Суда», и стояла какая-то замысловатая закорючка. И печать на сей раз была. Без герба, впрочем, печать, а всего лишь было изображено на ней пять нерусских букв: S. S. S. G. G., любой умелец из подметки такую вам печать вырежет, плевое дело. В общем, снова такая же фигня, как в прошлый раз.

Но – девятнадцатое! Вот в чем гадство-то! Далось им, долботрясам, это девятнадцатое!

Кое-что еще, впрочем, все-таки царапнуло душу. Нет, не сама повестка эта дурацкая (такое – встречу у киоска – только распоследний долботряс мог придумать; уж небось тем вредителям, про которых в газете, не у киоска встречу-то назначали), а именно фашистские эти, гадские буквочки на печати душу царапали. Может, в них, в буквочках, подлость главная-то и сокрыта? Может, не для шутки вовсе, а для подлости как раз все и затеяно? Может, за ними, за буквочками, прячется такое, за что тебя сразу и в расход по нынешним временам?..

А если подлость, призадумался Куздюмов, то понять бы, кто за нею стоит… Ну да тут не угадаешь – недоброжелателей множество. Возможно, вдова шлепнутого в прошлом годе Ханаева, на которого он, Павел Никодимович, где надо показал, или – по той же самой причине – кто-нибудь из родственничков Зильберштейна, чье место в главке он сейчас занимает, или сын того гада Данилевского, в чьей квартире на Арбате сейчас он и живет, или, наконец, муж посаженной Новиковой, – всех таких, на любую подлость по отношению к нему способных, не перечесть.

Но что, что эти буквочки-то поганые означают?! Из-за них, из-за буквочек, и не покажешь бумаженцию эту никому, кто мог бы пресечь долботрясов-шутников, потому что – вдруг да и означают что-нибудь такое уж мерзопакостное, что не приведи господь!

Оттого после минутных раздумий Павел Никодимович решил бумаженцию эту подлую никому не показывать. Черт с ними, с долботрясами, нехай до поры до времени поживут, когда-нибудь и на них управа найдется. Главное – девятнадцатого, в полнолуние, не вспомнить бы ненароком про эту ихнюю фигистику! Хватит с них, с долботрясов, и того, что сегодняшнее утро испоганили. Вон и папироса дотлела, недокуренная, и «Правда», так и недочитанная, лежит, и рюмочка целебного спиртового настоя на лекарственных травах, что перед завтраком для общего здоровья и для мужской силы в себя ежеутренне вонзал, ушла безо всякой пользы, не грела изнутри, словно не было ее.

Ладно, забыть бы за эти десять дней, что остались до девятнадцатого, до полнолуния, про эту фигню!..

И только в ту минуту, когда бумажка уже догорала в пепельнице, царапнуло еще одно: о каких таких его преступлениях там, в бумаженции этой?..

Вдруг он даже про послание чертово забыл. На какой-то миг – словно въяве – прошлое полнолуние…

Приклеенный к ночному небу желтый круг луны, и в его свете – девочка, лежащая лицом вниз…

Руки раскинуты. Она не шевелится уже. Затихла. И прядь соломенных ее волосиков упала в блестящую под луной, уже замерзающую красную лужицу…

Нет, главное – не думать об этом! К черту! Примерещилось! Не было такого никогда!

И через полчаса, выходя из подъезда, Павел Никодимович Куздюмов потому и был столь спокоен, что окончательно утвердился в главном: того, привидевшегося, никогда, никогда не было!

В то же самое утро, но несколько позже, совсем из другого дома вышел солидного вида гражданин с окладистой бородой, в дорогой шубе нараспашку и направился к ожидавшему его черному автомобилю, сверкавшему на весеннем солнце, как новая галоша. Из радиоприемника в кабине автомобиля доносился голос диктора: «Вся страна с гневом и возмущением наблюдает за бандой гнусных предателей, отщепенцев, кровавых убийц, сидящих на скамье подсудимых. Демонстранты, выстроившиеся перед входом в Колонный зал Дома Союзов, требуют смертной казни для извергов и отщепенцев, наймитов капитализма, предавших свой народ. Убить, как поганых псов, растоптать, как нечисть!..»

Когда бородатый гражданин уселся рядом с водителем, могучим детиной атлетического сложения, тот несколько приглушил звук в радиоприемнике, машину, однако, пока не заводил. Некто лысый, худощавый, со странным, асимметричным лицом, сидевший сзади, спросил:

– Что будем делать с Куздюмовым? Следующее заседание только через десять дней, за это время не смылся бы. Доказательств хватает, может, на пораньше назначим заседание?

– Нет, пока продолжайте наблюдения, – был ответ. – Раньше никак нельзя – сами знаете, мы с вами вдвоем не имеем права принимать столь необратимые решения. Без третьего заседателя нам никак не обойтись.

– Но ведь вы же разговаривали с этим, с доцентом… все забываю фамилию, – досадливо поморщился асимметричный.

– С Васильцевым, – подсказал обладатель бороды. – Да, разговаривал вчера. Но он пока явно не готов. Его, однако, можно понять. Вы, Борщов, сколь мне помнится, тоже когда-то упрямились сперва.

– Однако, Ваша Честь… – начал было асимметричный Борщов, но собеседник перебил его:

– Сколько можно напоминать! Я же просил, когда мы вне стен Суда, обращаться ко мне…

– Да, да, виноват! Георгий Теодорович! – поспешил поправиться тот. – Я только хотел сказать, что если я тогда не согласился сразу, то лишь потому, что выставил прежде кое-какие условия.

– Да, помню, торговались, было дело.

– Ну вот! А этот, как я понимаю, даже не торгуется. Тогда, по-моему, безнадежное дело.

– И что же вы предлагаете?

Борщов почесал лысину.