Страница 51 из 76
«Получил сразу два письма. Счастлив. Видно, что почта окончательно налаживается, и это настоящее счастье. Потому что письма твои – это подлинно духовное событие в моей жизни…
Теперь насчет моего здоровья. Ничего. Устал я, конечно. Но в последнее время нагрузка стала немного слабеть, и я моментально воспрянул. Мне же надо прийти в себя. Глаза тоже успокоились. Ношу черные очки от солнца. Мигрени в последнее время стали редки. О том, когда вернусь, сказать не могу. Задача еще не выполнена, и буду держать знамя до конца. То, что мы возложенные задачи выполним с честью, сомневаться не приходится. Мне, Верочка, очень приятно читать твои строки, в которых ты меня подбадриваешь. От этого у меня на сердце становится тепло. Я горжусь моей женой и дочкой… Настоящие, настоящие! Такими должны быть жена и дочь коммуниста. Верунечка, очень трудно читать те строки, где ты пишешь о своей тоске. Я этим не хочу сказать, чтобы ты не писала об этом в будущем. Пиши обязательно обо всем, что ты переживаешь, иначе письма не имеют смысла. Но трудно читать эти строки, ибо я тоже тоскую очень. Но надо найти в себе силы побороть это. Главное, чтобы быть достойным сыном страны, перед которой преклоняются даже заклятые враги. Ты знаешь, когда я очень измотаюсь, когда после трудного дня, после того как замолкают паши громкие голоса, чувствую, что нет больше сил, стоит только подумать о том, что я ведь из той страны, как становится мне стыдно и силы приходят. Это очень дисциплинирует и подбодряет. Подумай, что сказала бы ты или Тала, или те, кто верят в меня, если бы я оказался слабым?
Поэтому, прошу тебя – верь, что мы встретимся безусловно, что я приеду.
Но они больше не встретились.
Он не вернулся домой. А как хотелось еще раз увидеть этого человека, влюбленного в жизнь. Человека, который отдал себя борьбе за счастье других людей. Увидеть таким, каким вывел его Хемингуэй в сценарии «Испанская земля». Когда я шел домой, мне почему-то вспомнились слова Эрнеста Хемингуэя: «В молодости смерти придавалось огромное значение. Теперь не придаешь ей никакого значения. Только ненавидишь за людей, которых она уносит». И я подумал, что вдвойне обидно, когда смерть уносит человека, всего себя отдавшего борьбе за счастье других людей. Те, кому довелось жить рядом с ним или бороться, надолго сохранят образ сына венгерского народа, героя Испании.
XII
Затишье. Долорес Ибаррури у бойцов 2-й бригады. Бой за Бриуэгу. Разгром итальянского корпуса. Победа республиканцев. Бойцы на отдыхе. Свадьба. Вечер у Пандо
Середина марта 1937 года была на фронте более менее спокойной. Итальянцы понесли большие потери и пытались привести свои части в порядок. В это же время дивизия Листера, несмотря на тяжелые бои, полностью сохранила боеспособность, но ее бойцы и командиры нуждались хотя бы в коротком отдыхе. Ожидалось прибытие бригады, сражавшейся ранее на реке Хараме.
Весть о победе над интервентами облетела всю республиканскую Испанию и воодушевила трудящихся. Из ближайших деревень и городов в дивизию приезжали десятки и сотни подростков, юношей, девушек, стариков. Все они приносили бойцам подарки.
Частыми гостями у нас были и руководители Коммунистической партии. Особенно запомнился приезд в Трнхуэке Долорес Ибаррури, которая часто бывала на фронте. Как всегда, жизнерадостная и веселая, Долорес Ибаррури была в тот день особенно в приподнятом настроении. Она изъявила желание пойти на передовую к бойцам.
– Как, Павлито, можно посетить бойцов в окопах? Зная, что пройти на передовую можно лишь с большим риском, я ответил:
– Конечно можно, но только необязательно. Вы же не агитатор бригады и не комиссар дивизии, который шел бы в подразделения на передовую, чтобы провести беседу. Вы руководитель партии, и вам нельзя рисковать своей жизнью.
Чувствую, что мой ответ ее не удовлетворил. И Листер соглашается идти вместе с ней. Ну, а раз Листер пойдет – пойдут и все остальные, а это значит, что наберется большая группа людей. При этом каждый из них станет вести себя героем, не будет маскироваться и там, где нужно переползти, пойдут в рост.
Наверняка наблюдатели противника увидят и вызовут артиллерийский огонь. Долго шел спор. В конце концов решили идти только вчетвером: Долорес, Листер, Пандо и я. Многие командиры обиделись, не попав в нашу группу.
Долорес переоделась в мужское платье, на голове у нее красовалась испанская пилотка.
Благополучно пришли на передовую. Не успели спуститься в окоп, как Долорес сразу же со всех концов окружили солдаты и офицеры. Бойцы обступили ее, тормошат:
– Долорес, посмотри наше убежище.
– Наше безопаснее, – перебивают другие.
– Долорес, подари свою фотографию.
– Долорес, отведай из моего котелка.
– Долорес, я тебе дарю на память пилотку.
Долорес ест из солдатского котелка, берет письма, осматривает окоп, прижимается своей черной с проседью головой к пулемету.
Каким-то образом она узнала, что в батальоне есть две девушки-пулеметчицы, сражающиеся уже более трех месяцев и особенно отличившиеся в боях под Трихуэке. Она захотела увидеть их, и мы прошли к ним.
Этих девушек мне приходилось встречать еще в первые дни боев на реке Хараме. При вынужденном отходе они с большим трудом тянули пулемет «максим». Тогда Пандо спросил их:
– Милые девушки, почему же вы отходите в тыл, а не стреляете по противнику?
Они с обидой ответили ему:
– У нас нет боеприпасов, поэтому мы и отходим…
На вид им можно было дать лет по шестнадцать. Теперь они, радостные и счастливые, стояли перед Пасионарией.
При встрече с Долорес было столько радости и шума, что итальянцы, по-видимому, увидели в этом что-то подозрительное. Недалеко от нас стали рваться мины и снаряды. Надо было немедленно уходить, пока итальянские артиллеристы не произвели точную пристрелку. Но Долорес и слышать об этом не хотела. Она оживленно беседовала с солдатами и офицерами, горячо говорила о неминуемом часе, когда итальянские интервенты покинут Испанию или найдут себе здесь могилу.
Теплые слова были сказаны о солдатах, унтер-офицерах и офицерах 2-й бригады, мужественно дравшихся с итальянскими войсками. Для бойцов бригады это было великой радостью. Они, затаив дыхание, слушали пламенного революционного трибуна.
В Трихуэке мы вернулись поздно вечером.
В эти дни боевые действия вели лишь небольшие разведывательные группы.
Авиация противника, стремясь сковать наши действия, проявляла большую активность; особенно много работала она в ночное время. Как-то вечером в небольшой долине рядом с Бриуэгой я проводил занятия с офицерским составом по изучению материальной части станкового пулемета «максим». В конце занятий ко мне подошел Николай Гурьев:
– Отменный ныне денек, ни одного самолета не появилось. Я хорошо позанимался с офицерами-артиллеристами, не заглядывая в небо. Боятся, видимо, стервятники, наших истребителей, днем перестали бомбить.
Не успел я ему ответить, как кто-то из офицеров крикнул:
– Самолеты противника!
Нам не было видно самолетов, так как мы стояли в лощине, окруженной высокими горами, но гул моторов нарастал. Офицеры разбежались: одни побежали по курсу самолетов, другие – в сторону, ближе к большой скале. Мы с Николаем тоже бросились к скале. Рвались бомбы. Горы вокруг содрогались, как во время землетрясения.
Бомба среднего калибра упала на то место, где мы все стояли несколько минут назад. Ударной волной нас отбросило к скале. Когда я очнулся, надо мной склонился офицер с повязкой Красного креста на руке:
– Как чувствуешь себя?
– Ничего, вроде жив. Только что-то голова кружится.
Нас с Николаем посадили в машину и отправили в Мадрид, в госпиталь Палас. Потом я узнал, что из моей группы были убиты четыре офицера, которые побежали по курсу самолета. Мы с Гурьевым отделались небольшими контузиями.