Страница 245 из 251
Фискал, как сошлёшься на величайшего, делается индифферентен, будто век целый минул со дня его кончины. Шея чиновного гибкая, гнётся раболепно, новое царствование напрочь заслоняет прежнее, даром что Петрушка взошёл на трон. Карлик сменил исполина…
Дарье супруг сказал:
– Им вынь да положь миллионы да самоцветы с телячью голову… Уедут несолоно хлебавши.
– Уж и нам насолят.
– Уедут. Дадут покой.
Между тем письма в домовую московскую контору исчезают безответно, вот и заказ вина, орехового масла, лекарств пропал где-то… Конфискация вотчин оставила светлейшего с тысячью душ, – его, владевшего почти полумиллионом. Надежды на будущее затягивало ненастной мглой.
Предел, предел…
И всё же вера в фортуну теплилась, когда зыбучей ростепелью слез с загнанной лошади курьер, доставил царский указ.
«За многие и важнейшие к нам и государству нашему и народу показанные преступления смертной казни достоин был, однако же по нашему милосердию вместо смертной казни сослан в ссылку».
Какие законы преступил – молчок. Без вины виноват. Остерман, змея подколодная, диктовал указ…
Конечное место ссылки опасного преступника публично не сообщается. Лейтенант Крюковский; начальник караула взамен смещённого Пырского, открыл – путешествие дальнее, в Тобольскую губернию, городок Берёзов.
Воистину предел…
Вполне осознал это Данилыч, когда увидел за воротами крепости ямщицкие кибитки, крытые грубым сукном. Отныне он арестант, едущий под конвоем. Благо, что дозволено взять десять слуг, тёплую одежду. А из посуды уделено три кастрюли, дюжина оловянных блюд на членов семьи, медный котёл, три железные треноги. Данилыч слушал инструкцию безропотно, к злости на недругов примешалось странное облегчение. Незачем испрашивать милость, унижаться, бесполезно ожидать счастливого исхода. Сибирь яко земля Аид за рекою Стикс, обитель умерших, – там конец мечтаниям…
Что ж, смирись, гордец… На скрижалях истории Александр Меншиков пребудет навек.
Рядом с Неразлучным…
Повесить парсуну в повозке Данилыч остерёгся – небезопасно от дождя. Надел на себя.
– Ты свидетель, фатер… Назначенное мне я исполнил. Двух жизней не бывает. Наших врагов Бог накажет.
Гнев и печаль на лице Петра.
16 апреля Крюковский нижайше рапортовал – Меншикова с фамилией по указу вывез.
Данилыч пристально изучал своего стража. С Пырским было проще, этого не купишь, карьерой своей поглощён. Лет ему за тридцать, сидючи в малом чине изнемог. Донесения строчит, согнувшись в три погибели, едва не лижет бумагу, а на слово скуп, подозрителен; бывает то нахален, то слащав, держится выжидающе, будто гончая на поводке. Фискалы, уехавшие в январе, дали ему наказ, и с тех пор слышно было, как бродит по дому, шебаршит. Подлинный Крюковский… Крючок, крючок…
Вёрст восемь-десять отмерил поезд от ворот бурга, от смолкшего карильона, и встал. Лейтенант приказал седокам выйти, солдатам – выволочь кладь, отнести на сухой пригорок.
– Обыск?
Верёвки, узлы распутаны, постели раскатаны. Сам почал, пренебрегая достоинством офицера, выворачивать пожитки, ощупывать, трясти.
Дарья обезножела, ступила на землю и зашаталась, Мария кинулась поддержать. Так и стояли два часа. Данилыч, внутренне задыхаясь от гнева, сохранял дрожавшую на губах улыбку.
– Знаю, господин лейтенант, чего ищете.
Невежа дух перевёл, проворчал:
– И хорошо, коли знаете.
– Я честью поручился, рыцарской честью, – молвил Данилыч внятно – Почитаете это ни за что?
Что-то насчёт инструкции пробормотал копатель, усердствуя и краснея.
– Следствие, я полагал, окончено Ну, ваша власть, перины полосуйте!
Воздержался полосовать. Рассердился, некоторые вещи отослал обратно – лишние, мол. Потом помог князю и княгине взойти в повозку. Костлявые пальцы жёстко впились в локоть.
На почтовой станции, где господам отвели горницу, Данилыч сказал жене:
– Рубин проклятый… Вестимо, за находку – градус майора, а то и подполковника. Поди, деревню в придачу… Крючок цепкий. Думаешь, успокоился? Он до самой Сибири будет цепляться.
О Сибири Дарья слышать не хочет
– Бог пожалеет… В русскую землю лягу…
– Вдолбила себе… Съедят нас, что ли? Такие же люди, как мы.
– Язычники, пням молятся.
Заладила – поганская-де сторона, отпеть некому. Харч дорожный ей противен, голодом себя морит.
– Дуришь, матушка! Поешь-ка щей, наваристы Конечно, разносолов нет, да простая еда здоровее, в ней амброзия – ведаешь? Сто лет проживёшь.
Варево жидковато, мяса лоскут мизерный. Один Сашка почуял мифический эликсир, уплетает за обе щеки. Амброзией, сказывал отец, Геракл вскормлен.
Менее всего заботит Данилыча судьба рубина. Если в реестр не попал камень, так уворован. Быть не может, чтобы фискалы проглядели, – лежал в комоде венецианской работы, в ящичке слева, верхнем. Миновал казну, и Бог с ним, – Петрушка – вертопрах – употребил бы на прихоть глупую. Забыть прошлое, – твердит себе арестант, забыть роскошь, стереть скорбную морщинку, рассекшую чело. Гистория учит – персоны великие и в несчастьях велики. Отнятое не вернуть, также и седина велит покориться, попечение иметь токмо о чести, о здравии своём и фамилии.
Дарья съела две ложки и замотала головой. Данилыч на колени встал, взмолился.
– С тобой и я зачахну. Битте, пупхен!
Гипохондрия жестокая, декохты, оставленные врачом, бессильны. Жалеет сестру, оплакивает участь детей. Что их ждёт в Сибири? Родители за грехи страдают, а они-то невинны, бедные.
Крючок ест с солдатами, но иногда садится за княжеский стол. «Пардон» выговорит – и больше ни звука от него, жуёт сосредоточенно, будто уносится мыслями в некую даль, а на деле слушает беседу, которую князь не обрывает, старается сдобрить шуткой. Назло Крючку… Слуги сказывают, он к дверям прилипает ухом, неймётся ему…
Похоже – все желания его устремлены к одной дели. Околдовал чёртов рубин. Обиняком, не называя сокровище, выспрашивает челядь. Его явно раздражает благодушие арестанта – хитёр-де светлейший и доволен, что ловко спрятал камень, гордится хитростью, торжествует.