Молодой человек

Мне противно было смотреть на всеобщую жратву. Я пробрался в тамбур. Ветер оглушил меня и чуть не сбил с ног.

…Мимо бежали поля, дороги, на холмах стояли деревни, а там, дальше, синел лес, открывался новый, необъятный мир, еще незнакомый, но такой удивительный и необходимый.

С грохотом проносились длинные товарные маршруты, и на красных вагонах я читал ЮГЗ — и расшифровывал: юго-западная; СКВ — северо-кавказская… Конотоп… Махачкала… Бугульма… — было написано на вагонах. Все города, все станции проходили мимо.

Гремели черные, белые, синие цистерны: «Опасно», «Аммиак», «Сернокислотная».

И я жил в этом шуме, среди звона станционных колоколов, паровозных гудков, скрежета, и грохота, и мелькания проходящих мимо поездов.

Все это теперь мое: поля, луга, телеграфные столбы, дальние леса и облака в небе. Стоит мне только захотеть, я могу сойти с поезда и пойти вон по той белой, вьющейся в гору дороге, по которой движутся телеги и идут рабочие люди к тем красным фабричным трубам.

«Как тогда сложится моя жизнь и кем я буду?»

В тамбуре стало сумеречно, дым зелеными космами повис в дверях вагона. Поезд вошел в лес.

Я могу сойти и здесь и пойти по этой удивительной тропинке среди белых берез. Отчего лесные тропинки так похожи одна на другую, так тянут к себе? Что там — счастье, у тех солнечных кленов?

Почему так заманчивы эти надписи: «Свисток!», «Граница станции», — о каком не изведанном еще мире они говорят? И как таинственны эти стоящие на запасных путях зеленые салон-вагоны с большими зашторенными окнами! И эти красные теплушки с дымящимися трубами буржуек… Как похоже это на обжитую окраинную улицу, с развешанным на веревках бельем, с играющими на путях детьми, женщинами, стирающими белье в корытах! Кто они, те, кто здесь живут, куда двигаются, счастливы ли?

2. Магомет

На полном ходу поезда откуда-то сверху, с крыши на буфера спрыгнул босоногий, загорелый, как уголек, пацан в бескозырке.

Был ли это цыганенок, или маленький татарчонок, или просто под южным солнцем просмоленный хлопчик с раскосыми глазами — железнодорожный заяц?

— Не страшно? — спросил я.

— А у меня нервов нет, — ответил пацан.

Он небрежно оглядел меня, задержавшись на мгновение на моих новых сандалиях, и, как-то по-особенному цвыркнув, пустил сквозь зубы веревочкой завитой плевок такой длины, что я невольно повернул голову.

— Дай пончик! — сказал пацан.

— Откуда мне взять тебе пончик?

— А такие, как ты, всегда жуют пончики.

Пацан вынул из рваной, драной рубахи каким-то чудом хранящуюся там желтоватую смятую газету, оторвал кусочек, свернул трубочкой, залепил языком, потом запустил руку поглубже в карман, набрал махорки и всыпал, как в кулек, потом заделал конец и, зажегши спичку, прикрывая ладонью огонек, прикурил.

— Так мы еще неженки, мы еще паиньки, — сказал он, пыхтя цигаркой.

И я молча должен был признать, что мне далеко до него.

— В Ташкенте был? — спросил он.

— Не пришлось, — ответил я виновато.

— А в Одессе?

— Тоже.

— За Керчь и не спрашиваю, — сказал он.

Я смолчал.

— Все за титьку держался, баюшки-баю?.. — Он солидно, глубоко затянулся цигаркой. Потом сказал: — Я в ста городах был, я тысячу одну ночь видел.

— А я только в Киеве.

— Мамочки! — засмеялся пацан.

— А куда ты теперь? — спросил я.

— Рванем на Баскунчак! — предложил он.

— А где это?

— Мамочки, не знает, где Баскунчак! — Он смотрел на меня с жалостью. — Так ты, наверно, и астраханские арбузы не ел?

— Наверно, не ел.

— А можешь гусю свернуть голову, чтобы он не пикнул?

Я должен был сознаться, что и это мне не под силу.

— А еще арифметику учил, четыре действия, — сказал он неожиданно.

Докурив цигарку и шикарно цвыркнув, пацан вынул из-за пазухи бублик и стал грызть его крепкими, острыми зубами.

— Давно ты так? — спросил я.

— С малолетства, — ответил он басом.

— Наверно, в приют забирали?

— Нужна мне ихняя пайка!

— А чего тебе нужно?

— Свобода, — сказал он, достал из-за пазухи еще один бублик и стал его обрабатывать.

Видя, что я смотрю на него, он стал серьезным и сунул бублик мне в руку.

— Сахарные, — сказал он.

— А как тебя зовут?

— Все зовут Магомет, — ответил пацан, вытаскивая из-за пазухи очередной бублик.

— А как тебя на самом деле зовут?

— Я откуда знаю?

— А сколько тебе лет?

— Хватит с меня!

В вагоне душно, жарко. Тревожные огни ночных станций, гром встречных поездов, свистки, красные фуражки дежурных, стук колес — все перепуталось.

Поп, пахнущий постным маслом, дует на блюдечко и с прихлебом пьет чай. Глазастый попенок жует пышку. Глотая слюну, засыпаю, просыпаюсь, а попенок все с пышкой.

И снится мне старый-старый детский сон, что я лечу в воздухе. Возвращающийся и возвращающийся всю жизнь сон…

Я проснулся оттого, что рядом кто-то стонал. Магомет, забившись в угол, хныкал, как маленький ребенок, и лицо у него было заплаканное.

Что снилось ему? Может, и ему во сне явилась та давно забытая соломенная хатка, ива над рекой, гуси, цепочкой идущие через двор…

Вдруг Магомет обхватил голову руками и застонал. Я толкнул его:

— Магомет!

Он долго непонимающё глядел на меня заплаканными глазами и наконец сказал:

— Шпыняли.

— Кто шпынял?

— А все, кому не лень.

В вагоне было накурено, пахло чаем, бубликами.

— Вот так они едут и едут. А куда едут? Все станут мазуриками, — сказал раскормленный молодой нэпман, похожий на теленка.

— Эх ты, Жорж! — откликнулся с полки матрос.

— А кто им помешает? Вы им помешаете? — сказал нэпман, похожий на теленка. — Сами наедине с собою остаются, что хотят делают, что придет в голову — сразу же и делают. Босяками вырастут, насильниками.

— Сам ты насильник, поглядись в зеркало, Жорж, — сказал матрос, повернулся на бок и так захрапел, что снова сверху стал падать чемодан.

— Я бы их всех передушил, — сказал похожий на теленка.

Я смотрел на его круглое, розовое, как ветчина, лицо. Нет, никто не переубедит меня, что делать нужно иначе, а не так. Я хотел все перепробовать и испытать сам, сделать все по-своему, как будто я был первый человек на земле, первый бежал из дома, и первый искал работу, и первый видел эти станции и города, и первого меня ждет неизвестное будущее.

Неожиданно за окнами стало светло. На небо выкатилась незнакомая, плоская, ярко-медная луна и озарила все колдовским светом: и тополя по дороге, и на полях застывшую, как бы окаменевшую рожь, и тихое, спящее на косогоре, без единого огонька белое сельцо, как будто случайно забежавшее сюда.

Мир был неживой, ненастоящий, и лишь дальние, сверкавшие в ночи и быстро приближавшиеся к нам синие, как медуницы, огни полустанка говорили, что мы едем наяву.

— Ваш-ш-ши би-ле-ты!

Их было двое. Один светил фонарем, а другой щелкал билеты щипцами.

На боковой полке лежала куча тряпья. При окрике она зашевелилась, потом затихла.

— Ты что, глухой? — сказал кондуктор с фонарем.

— Я убогий, — ответили из кучи тряпья.

— Да что ты с ним разговариваешь? Тяни за ноги! — сказал тот, который со щипцами.

— Да он безногий.

— Как же он туда залез?

— А я свои ноги чувствую, — ответили с полки.

— И ты безногий? — Магомета осветили фонарем.

— Нет, мы с ногами.

— Смотри какой справный, — сказал вдруг кондуктор, оглядывая меня, — и кепочка, и сандалики. Ты-то зачем с ними?

— Я бы их всех передушил, — сказал похожий на теленка.

3. Станция Вареники

— Ох и не нравится мне это! — сказал Магомет. — Ужас как не нравится.

Он пригнулся к самой земле, прячась за бугром, и следил за главным кондуктором, который прохаживался вдоль поезда.

Усталый, запыленный зеленый поезд покорно стоял в открытой солнечной степи, похожий на гусеницу, которой надоело ползти. Ветер подымал тучи пыли над рыжим, сожженным пыреем, что-то заунывно, знойно звенело вдали, и дальние бурые холмы безнадежно смотрели на нас, и казалось, поезд никогда и никуда не уйдет.