Страница 8 из 64
Но когда и я подошел к буфету, Котя поспешно сказал:
— Иди, иди, нечего тебе здесь делать.
— Есть что, — сказал я.
— Уходи, это мой дом! — крикнул Котя и толкнул меня в грудь.
— Нет, это мой дом! — вдруг крикнул я и тоже толкнул его в грудь.
6. Господин Бибиков
Говорят, он вовсе не был Бибиковым, а был Бубкин. Но на вывеске заезжего двора и крупорушки пузатыми буквами было начертано: «Бибиков».
Нет, не было над этим заезжим двором вывески с изображением чайника и гирлянды колбас, и не назывался он «Золотой лев» или «Гостиница четырех ветров». Не было даже и сторожа с колотушкой, который ночью усыпляет своим стуком постояльцев. Лишь на заборе нарисован был большой красный пес, и один он охранял этот заезжий двор, храп мужиков и крики пьяных извозчиков, потому что ничего, кроме храпа и криков, не нашел бы здесь ни один разбойник, явись он даже с двуствольным ружьем.
Правда, говорили, что когда-то тут была корчма с веником над воротами, этим старинным международным знаком гостеприимства, и с вывеской, на которой закуски были нарисованы так живо, что все проезжающие вспоминали о выпивке. Здесь останавливались почтовые кареты, и кучер кареты и почтальон выпивали чарку водки, а для пассажиров был такой самовар, что из него можно было напоить чаем не только пассажиров, но и коней и даже карету.
Теперь же сюда заезжали балагулы, возившие со станции коммивояжеров в клетчатых брюках, с пестрыми чемоданами, полными подтяжек. Но они готовы были продать не только подтяжки, но и перья птиц, которые живут на острове Мадагаскар и на других островах, названий которых они и не знали.
Сюда заходил на ночь шарманщик со своим древним попугаем, кричавшим во сне непонятные и печальные слова, шпагоглотатели, феномены, ярмарочные гиганты и карлики, факиры, канатоходцы, которые так привыкли к канату, что и по земле ходили балансируя, — весь этот бродячий, поющий, пляшущий и голодающий люд.
Забегал сюда с иглой и утюгом бродячий портняжка, в карманах которого была лишь пыль из старых швов, которые он распарывал день и ночь, паяльщик с серебряными палочками, охотники, голубятники, картежники, у которых был один дом на свете — колода крапленых карт; убийцы и приходившие к ним тени убитых, и по ночам слышались такие крики, словно убитые убивают своих убийц.
Здесь можно было увидеть богомольцев с разбойничьими лицами, конокрадов, которые приходили с одним кнутом, потому что у них украли лошадь, и нищих, которые на счетах подсчитывали свою дневную выручку.
Здесь жили, и пили, и играли в карты или кости день, или месяц, или год, а бывало, что, однажды войдя, уже больше никогда и не выходили, — их выносили ногами вперед и хоронили на русском, польском, еврейском или немецком кладбище. Если же не могли определить, кто это был, и покойника не принимал ни поп, ни раввин, ни ксендз, — хоронили на выгоне, под открытым небом, среди четырех ветров, и ставили столбик в память того, что жил когда-то на свете человек, а сейчас лежит под этим столбиком, среди четырех ветров.
Господин Бибиков, в черной крылатке, черном котелке, с черным зонтиком, маленький, узенький, похож был на ночную бабочку, которую вот-вот унесет порывом ветра. Но это только казалось. Ходил он твердо и уверенно стучал зонтиком по земле, у него были тугие щечки, и светло-снежная холеная бородка любящего себя человека, и холодные зеркально-голубые глаза стрекозы, от которых ничто не ускользало.
Вот он разогнал кур: «Киш-киш-киш!» Вот привязал к воротам козла, погрозил ему зонтиком и оглянулся: кому бы еще погрозить?
Мимо пробежал мальчик с обручем. Господин Бибиков тотчас же закричал: «Стой!» Поманил мальчика и сказал ему, что если он будет так скакать, то может споткнуться и упасть, и тогда сломает себе шею или ногу, и если шею, то уже не поможет ни доктор, ни бог, ни баба-яга, а положат на маленькие носилочки и отнесут на кладбище; а если только ногу, то вместо ноги у мальчика будет костыль — «тук-тук!».
Давно уже мальчик убежал за своим обручем, давно забыл все слова господина Бибикова, а тот все продолжал покачивать головой.
Прошел человек с большой пилой, и господин Бибиков закричал: «Эй, Юхим!» Человека звали Никифор или Ничипор, но для господина Бибикова все проходящие с пилами были Юхимы. И господин Бибиков осведомился, остра ли пила, и сам осторожно попробовал и спросил, как и чем наточил. Выслушав ответ, он похвалил и, понюхав табак из табакерки, поглядел полубезумными от чихания глазами на мнимого Юхима: «Чего же ты стоишь?» И озадаченный и обиженный Юхим долго еще проклинал Бибикова и отплевывался, приговаривая: «Ну и Бубкин, вот так Бубкин! Пошел ты к черту, Бубкин!»
Ни одно происшествие в городе не обходилось без господина Бибикова. Он был всюду.
Он участвовал во всех молебнах, церемониях, панихидах и стоял всегда впереди, чтобы все его видели; а везде, где подавали прошения, стоял позади, ибо никогда не знал, чем это кончится.
Он всегда первый встречал почетных гостей, и приезжавшие еще не видели вокзала, но видели взлетавшую в воздух панамку Бибикова. Он же и провожал их, до последней секунды лез на глаза и говорил: «Мы вас будем помнить всю жизнь!», «Как мы обойдемся без вас?» Отъезжавшие забывали и то, где они были, и все слова господина Бибикова, но сам он долго еще рябил в их глазах. И они много раз закрывали и открывали глаза и проводили по векам рукой, чтобы прогнать Бибикова из своей памяти, но это не помогало; и каждый три раза плевал через левое плечо, чтобы наконец выплюнуть его, но никто еще не сказал, что это ему удалось.
На похоронах господин Бибиков шел впереди всех, вместе с факельщиками, в своей развевающейся на ветру черной крылатке, похожий на присланного с того света распорядителя. И больше всего он боялся, как бы покойник не встал и не пошел домой, — тогда не состоятся похороны, потому что некого будет хоронить.
На свадьбах и весельях господин Бибиков, пока ел, всегда молчал, ибо он не был из тех людей, которые откусывают кусок и, как горчицей, приправляют его словом. Он ел и смотрел на соседей, волнуясь, что они быстрее его очищают тарелки.
Но вот убрали столы, и люди плясали и кричали: «Горько! Сладко!»
Господин Бибиков никогда не танцевал и тем более не кричал: «Горько! Сладко!» Он стоял в уголке и ожидал, что поссорятся невеста с женихом, или что в самый последний момент вскроется нечто ужасное, что превратит свадьбу в похороны, или, в крайнем случае, откроется дверь и появится почтальон с такой телеграммой, что невеста перестанет быть невестой, а жених женихом. А если ничего не случалось, господин Бибиков говорил: «Плохая примета — чем еще все это кончится…»
Больше всего на свете он любил приносить плохие вести. И когда бежал по улице, прижимая свою черную крылатку, казалось, под полой он держит неприятности, чтобы не вылетели раньше времени и были доставлены как раз тому, кому они принесут самую большую печаль. Прибежит с извещающим лицом и скажет: «Вы сгорели!» или: «Ваш папа умер!» Если бы он мог сказать: «Завтра вы потеряете голову!», это был бы самый удачный день в его жизни.
— Иди сюда, иди, иди, я тебя не съем! Хочешь конфетку? — господин Бибиков показал монпансье. — Ага, попался! — Он крепко держал меня. От него едко-крысино пахло.
И в каждой морщине его лица, в каждой складке его платья, даже в выражении башмачных завязок было что-то коварное.
— Где рогатка? Покажи руки! Покажи в карманах, ну, выверни! А что у тебя за пазухой? Эх-хе-хе, — сокрушался он, пряча монпансье в жилетный карман. — Ну, признайся, ты хотел сорвать настурцию?
— А вот не хотел.
— Что ты мне говоришь — не хотел? Я ведь лучше тебя знаю, что ты хотел и чего не хотел.
— Ну, честное слово, дяденька, не хотел.
— Твое честное слово…
— Вот провались я на месте.
— Ты провалишься! — с сомнением качал головой Бибиков. — А что же ты хотел — наверное, яблоко украсть?