Анна Иоановна

Глава II

ФАТА

На другой день толкнулась цыганка во дворец; её не пустили. Грустная шла она домой; но лишь только сделала несколько шагов от маленького дворцового подъезда, услышала, что кто-то сзади кличет её по имени. Оглянулась – высокая неблагообразная женщина манит её своею собачьей муфтой. Мариула остановилась и с первого взгляда на неё припомнила себе, что где-то видела это шафранное лицо, к которому неизменно подобраны были под цвет тёмно-коричневый платок и жёлтый с выводами штофный полушубок; эти серые, тусклые глаза, в которых отражалось кошачье смирение, эта голова, поставленная как бы на проволоке. Да, именно она видела эту фигуру в доме Волынского: это его барская барыня.

«Из дворца она!.. Не узнаю ли чего о моей Мариорице?» – подумала цыганка и спросила потом нагнавшую её Подачкину, что ей надо.

Подачкина перевела дух, занявшийся от скорой ходьбы, сделала головой полукруг, с остановками по градусам, и, увидев, что около них нет никого, отвечала, пережёвывая гвоздику, будто корова жвачку:

– Мне ничего, покуда Бог милует; а я за тобой, сударка, для твоего же добра.

– Благодарим покорно хотя на пожелании; позволь, голубушка, спросить, в чём дело?

Словом «голубушка» приметно оскорбилась барская барыня; но она готовилась в придворные и успела скомкать кое-как досаду в сердце, обещаясь порядком отплатить своим гордым обращением, как скоро будет именоваться госпожой Кульковской.

– Ты, вижу, идёшь на Выборгскую сторону, – ласково продолжала она.

– Так, на постоялые дворы.

– По дорожке с нами, любезненькая, по дорожке. О, ох, ныне и сугробы стали каждый год больше! Это ещё б не горе – как выйду замуж, велю непременно очищать их, – а то горе, что всё на свете сделалось хоть брось. Добро б травы худо росли и морозы двое серчали, уж человеки, аки звери лютые поедают друг друга, роют друг другу ямы; забыли вовсе Бога (тут барская барыня перекрестилась) – прости, Мать Пресвятая Богородица Тихвинская, что вхожу во осуждение!

«Не к добру эта проповедь!» – думала Мариула.

– Вот недалеко ходить: хотел меня скушать живую, и с косточками, Господь прости ему его согрешения!.. Хоть бы и Артемий Петрович; да великая Заступница не дала ругаться надо мной, вознесла меня, недостойную, превыше моих заслуг – не знаю, ведомо ли тебе? – по милости самой матушки Анны Ивановны сочетаюсь вскорости законным браком с столбовым дворянином. Ведь мой Петенька еле-еле не князь, ходит у ручки государыниной и при сучке её величества, и коли задумает, так и самому Волынскому несдобровать. Потому он и паж, что всякий перед ним паш. Да уж, матка, если на то пойдёт, отольются волку овечьи слёзки. Во веки веков не затмиться в головушке моей поношению… нет, забудь он тогда, что я… (Тут наша пиковая дама с сердцем схватила муфту в одну руку и начала ею замахиваться.) Не извольте-де так, господин Волынский, хорохориться; ведь я такая же дворянка, и рядком сяду, таки сяду во дворце с вашей дражайшей сожительницей; и царица Анна Ивановна меня жалует своей ручкой, да и сама херцовина, супруга Бирона, допускает меня к себе в потаённость.

Мариуле в одно и то же время было смешно, и досадно, и грустно. Неучтиво кашлянула она раза два, чтобы оборвать прядь её красноречия; но это не помогло.

– По-моему, – сказала она, – Артемий Петрович человек, какого найти на редкость.

Подачкина, казалось, не слыхала этой похвалы и, не останавливаясь, продолжала:

– Пикни же он грубое словечко, я ему глаза выцарапаю; мой Петенька и сучку царскую выпустит – посмей-ка он тогда тронуть волоском! А вот быть по-нашему с Бироном; да я, Господи прости! хочу скорей лишиться доброго имени, пускай называют меня шлюхой, неумойкой, такой-сякой, коли я не увижу головы врага нашего на плахе, а вот быть, быть и быть…

Глаза Подачкиной выкатились наружу, голова её тряслась под лад частых движений муфты, сильнее и сильнее, скорей и скорей, вместе с гневом её; шаги её участились; наконец она осипла, залилась, захлебнулась, закашлялась и стала в пень посреди снежного бугра.

– Не знаю, как по батюшке величать вас, добрая госпожа, – сказала с нетерпением цыганка, вытаскивая её из снегу, – но вы не изволили ещё ничего сказать мне обо мне, как изволили обещать.

Важно опираясь на прислугу, вылезла из сугроба будущая великая особа, а покуда только что длинная, и, отдохнув немного, продолжала:

– Не прогневайся, мать моя, и до тебя доберёмся. Большому кораблю большое и плавание; маленький подождёт, пока тот отойдёт. Кажись, вы, цыгане, народ хитрый, а в тебе нашла я много простоты.

– Оттого, может статься, что я помесь с русскою, – отвечала, коварно улыбаясь, Мариула.

– Уйдёт улыбочка в пятки, любезненькая, коли я тебе порасскажу, как и под тебя подмываются. А всё твой хвалёный Волынский, чтоб ему пусто было, окаянному. – Она выплюнула, забывшись, свою гвоздику. Местную свечу поставлю образу Тихвинской Божьей Матери. – Тут сотворила большое крёстное знамение. – Матушка, Пресвятая Владычица, не попусти злодею долго по земле ходить… Ахти, ахти! Гвоздичка моя? Куда я её девала?

Остановились, начали искать, шарить по снегу.

– Не могу без гвоздички ходить: сказывают, чума так и пашет на нас из земли мухаметовой, вот откуда княжна Мариорица…

Цыганка нашла гвоздичку в снегу и подала её. В ожидании, к чему приведёт это смиренное велеречие, терпение её готово было лопнуть.

– Благодарствую, мать моя, любезненькая! Вот кто бы взял за свою душу приводить тебя в соблазн… помогать окаянному!.. Обездолить, губить сироту, ещё княжну!.. Ведь она всё-таки христианка; хоть из чужой земли, по-нашему в посты скоромного не ест.

– Губить? Это неправда! – возразила Мариула, покраснев и с сердцем.

– Такая ж неправда, как теперь зима и холодно. Погодите вы меня провесть!.. Ох, ох, мы всё знаем. А ты слушай, лебёдка, да не сбивай. На княжну не надышит государыня; в пуховик её попади пёрышко, и то беда! А вы сердечную тащите в погибель, в ад, таки прямо в тьму кромешную… Знаешь ли, к кому он и тебя тянет? На сей земле под топор; а в будущем свете хочет заставить тебя лизать горячую сковороду или на вертеле сатаны поплясать.

От этих слов кровь поднялась быстро от сердца в голову Мариулы.

– Да ведь он обещает на ней жениться… – сказала она, запинаясь.

– Что ты? В своём ли уме, прости Господи! Да разве мы живём в какой татарской земле или в Туречине? Да разве можно от живой жены?..

– От живой?.. – могла только выговорить Мариула, помертвев; задумалась, потом вдруг захохотала так, что Подачкина вздрогнула, перекрестилась и отодвинулась назад.

– Тут не до смеху, матка моя!

– Ты, видно, дурочку нашла, что надо мною так издеваешься.

– Какая издёвка!.. Говорю только сожалеючи о тебе, аки христианка добрая, чтобы отвесть тебя от неминучей напасти. А что Волынцев твой женат, так любой прохожий тебе скажет. Сожительница его, Наталья Андреевна, в Москве, гостит у родных, захворала было там, но Господь поднял её, кажись, не на добро – по-моему, лучше умереть, чем жить с таким мужем; уж он не впервые проказит, любовниц у него несть числа! А она, кабы ты знала её, душа предобрая, сущий ангел на земле! Да какая же красавица! Вполовину он её не стоит. И как его, негодника, любит!.. Сколько раз говорила я ей: «Бросьте его, матушка Наталья Андреевна!» – «Не могу, родная Акулина Саввишна, – ведь она меня, сизая голубка, всегда по имени и отчеству величает, – не могу. Покинуть его – пуще чем с светом Божьим расстаться». Того и гляди, прикатит сюда, на своё горе…

Ни жива ни мертва слушала Мариула. Что ей бы за нужда, если б какой магометанский любовник её дочери имел нескольких жён? Она знала бы, что он любит более всех Мариорицу; Мариорица её была бы первая! Но в России, где двоежёнство невозможно – ей это очень хорошо известно (она истории не читывала, в большом свете не живала), – в России любовь Мариорицы к женатому должна погубить её. «Женатый?.. Не может быть! – думает она, всё ещё утешая себя надеждою. – Как не узнать мне было этого прежде, в несколько недель?.. Он был женат на какой-нибудь Наталье Андреевне, а теперь овдовел! Барская барыня выгнана из дому его и за то всячески ему мстит».