Страница 176 из 179
Город тоже!
Когда Петр стал подъезжать к нему, он ему весь показался таким маленьким, что впору весь зажать в кулак.
Был он слажен на манер острожка.
Высокие деревянные стены с башенкой над воротами, под ними ров с частоколом, перед рвом небольшой посад, ничем не огороженный.
И кругом голая степь. Только ковыль колышет своим белым султаном.
— Ну, сторона! — продолжал Кряж, а Петр только вздохнул, и его сердце сжалось от жалости.
В посаде, оказалось, жили служивые казаки и стрельцы. Иного народа не было и в городе. Был он выстроен более для охраны государства от вторжения киргизов да казаков.
— Эй, добрые люди, — закричал Кряж двум казакам, которые, сидя на земле, потрошили убитую дрофу, — как к воеводе проехать?
— Как? — сказал один. — Известно, через ворота, а там улочкой и на воеводский двор!
Кряж только отмахнулся от такого совета. Они въехали в раскрытые настежь ворота, проехали мимо виселицы, на которой качался какой-то татарин, и увидели широкую, коренастую избу.
— Надо думать, это и есть воеводская! — сказал Кряж, сходя с коня. Петр тоже спешился.
Оставив коней Кряжу, он вошел в избу, перекрестился и огляделся. Из-за стола испуганно вскочил толстенький человек с чупрыной и толстыми синими губами.
— Чего тебе? — закричал он.
— Воеводу!
— На что тебе? — закричал он снова.
Петр вспыхнул и, ловко ухватив толстяка за чупрыну, встряхнул его и крикнул:
— Кажи, где воевода, дурацкая твоя башка! А то сейчас дух из тебя вытрясу! Ты кто?
— Ой-ой-ой! — захныкал толстяк, сразу падая на колени. — Не погуби, ясновельможный пан! Я воеводский писарь! Сижу, дела вершу, а воевода молится.
— А где его хоромы?
— Туточки, по лесенке!
Петр отбросил толстяка в угол и пошел по лесенке вверх. Мрачные, низкие горницы были ветхи и убоги.
Половицы скрипели под ногами; черные балки под потолком подгнили и обнажили взрыхленные, прогнившие бока.
Петр остановился и стал кашлять, потом закричал:
— Терентий, где ты?
— Кто тут? — послышался суровый голос.
— Я, Петр, брат твой!
— Брат!
Дверка из соседней горницы распахнулась, и к Петру бросился и обнял его Терентий. Они стали целоваться и плакать.
— Брат, брат! — повторял Терентий. — А я думал, что уже отрешен от мира! Как попал ты сюда?
Петр торопливо отвечал на его вопросы и не сводил с него взгляда. Как изменился он за какие-нибудь полгода! Лицо его почернело, глаза ввалились и горели сдержанным внутренним огнем. Как опальный, он отпустил волосы, и они покрывали его лицо, плечи, спутавшись в густую черную гриву, в которой серебряными нитями вилась седина.
Терентий искренно обрадовался брату и стал хлопотать около него.
— Угощенье у меня невеликое, — говорил он, — что людишки поймают, да хлебушка, да квас на запивку! Ну, мне и будет! Дьяк-то мой, говорят, пиво варит и медом балуется, ну да на то он и дьяк!
Петр увидел на столе дрофу, вероятно, ту самую, что потрошили в посаде.
— Как живешь, брат? — с участием спросил его Петр.
— Живу ничего. Слава Господу! Молюсь, пощусь, о грехах ваших скорблю, с протопопом посланьями меняюсь! Да! — он замотал головою. — Скажи, чтобы жена сюда не ехала. Ее здесь смерть ждет!… Я и один… а она как знает. Я, брат, — прибавил он тихо, — отрешился от мира! Мне тут что монастырь! Дела дьяк правит и на!…
И Петр увидел, что Терентий действительно отрекся от мира. Все дела правил тот толстяк, выходец из Польши, которого встретил Петр. Он и судил, и жалованье выдавал, и казнил, и рядные записи вел. Все он, а Терентий только молился.
И в городе говорили:
— У нас не воевода, а монах!
Царский поп при крошечной церкви с ужасом шептал Петру:
— Живу и каждый день за свою душу трепещу. Совращает меня: восходи в старую веру! Велит петь по-старому и не служить на пяти просфорах. А я разве могу? Он же мне смертью грозит!… Беды!… Бает, сюда протопоп Аввакум будет. Тогда и вовсе беда! Посохом заколотит!
Петр вздыхал и качал головою. Что сделали с братом? Был он могуч, был он светел умом, а теперь и хил стал, весь сгорбился, и умом затемнился словно.
— Брат, — сказал он ему однажды, — неужели тебе в радость заточение сие? Я у царя силу имею. Скажи слово, что каешься, и тебя мы на Москву вернем!
— Меня? К царю? — Глаза Терентия загорелись злым огнем. — К самому антихристу! Избави Господи! И не говори мне этого! Здесь, в тишине обретаясь, я скорблю и о нем, и о вас всех. Там распалился бы тигром и разметал бы капища ваши. И не говори мне этого!…
Петр поник головою.
Однажды Терентий со светлой улыбкой говорил ему:
— Было мне в ночи видение. Приходила ко мне Божья страстотерпица, лампада неугасимая, Федосья Прокофьевна. Приходила вся в белом и манила меня за собою вверх, туда! — Терентий показал на небо. — А там ангелов хоры и сам Христос, и так сладкогласно поют, и аромат от них сладкий…
— Ты помнишь ее? — спросил Петр.
Терентий даже вскочил на ноги.
— Ее ли забыть мне? — вскричал он. — Помню ее светлым видением, когда она знатной боярыней была, помню, когда она, как некий ангел, чумных подбирала с дороги. Помню поучения ее и последнее прощание. Ох, великомученица! — Он закрыл лицо руками, потом отнял их и продолжал: — Я не хотел ехать, не принявши благословения ее, и сподобился!… Я ждал две ночи. Ждал в Чудовом монастыре, когда ее еретики улещали, да не улестилась она. Ждал на ямском дворе, когда мучили ее палачи и жгли ее белое тело, власяницею изодранное! Ах, страстотерпица! Я вошел к ней в темницу, а она лежит на рогожах, вся в крови, железами скована, а лик ее светится, яко звезда вечерняя. Ты ли, Терентий? Я, мати моя! И она дала мне: лобызать свою руку и говорила мне: не бойся за меня, миленький; Он, Христос, голубчик наш, и того более страждал… А я плакал, у ее рогожи валяясь… Ее ли забуду!…
По лицу его текли слезы. Он весь преобразился, и Петр невольно проникся умилением и удивлением к этим людям.
«Крепка в них правда, — думал он, — а я только за царя держусь!…»
Через две недели он простился с братом.
— Прощай уже навеки! — сказал Терентий. — Здесь я свой покой приму!
— Ну вот! — стараясь казаться веселым, ответил Петр. — Еще свидимся…
— Там! — Терентий указал на небо, а потом прибавил: — Если покаешься…
— Жене-то накажи, чтобы сюда не ехала, — сказал он еще раз.
Петр поехал. Отъехав немного, он оглянулся. За посадом на голом месте стоял Терентий, подняв благословляющую руку. Солнце закатывалось и озаряло его багровым светом.
«Словно кровью облитый», — подумал Петр и вздрогнул от тяжкого предчувствия.
Три месяца спустя напали на острожек киргизы и всех в нем перерезали.
XVIII НОВОЕ ЛОМИТ СТАРОЕ
Был ранний утренний час. Боярыня Катерина Ивановна сидела в своем терему за пяльцами и то и дело взглядывала в окно, где кружил крупными хлопьями белый снег, и тяжко вздыхала.
Княгиня Дарья Васильевна с усмешкою говорила:
— Все своего ждешь? Пожди, скоро будет! Теперь и вора казнить успели, недолго и ему приехать. Надо быть, к моему соколу заехал.
— Долго уж очень! — вздыхала Катерина.
И вдруг в терем ворвалась Лушка и диким голосом закричала:
— Приехали!
Катерина вскочила, бросилась к двери, и в ту же минуту ее обняли и подняли сильные руки Петра.
— Голубка моя!…
— Сокол ясный!…
— Тосковала?
— Дай нагляжусь на тебя…
— А деточки?…
— Тут они.
— Тьфу! — не выдержала жена Терентия. — На людях не зазорно! — И она вышла из горницы.
Петр и Катерина не знали, как и обласкать друг друга, и к их радости присоединились и дети, а внизу в сенях так же миловались Кряж с Лушкою и Кряж говорил:
— Поженимся! Князь обещал и всех детей крестить!…
В горницу вошли старики.
— Ишь, заспесивился! К старикам и не заглянул. Плеткой бы тебя! — ласково сказал старый князь. Петр повалился им в ноги, а потом встал и начал обниматься с ними.