Страница 52 из 84
Многие историки средневековой науки и философии видят в осуждении 1277 г. переломный пункт, когда в духовном и интеллектуальном климате средневековья произошли существенные изменения и наметился сдвиг к научно-философским концепциям нового времени. Решительно высказал это мнение П. Дюэм: «Если мы намереваемся указать дату рождения современной науки, мы, несомненно, должны выбрать 1277 год, когда епископ Парижский торжественно возгласил, что может существовать несколько миров, и что все небо — и в этом нет противоречия — может двигаться прямолинейным (поступательным) движением» [91, II, 412]. Одни историки науки, например А. Койре и В. П. Зубов, оспаривали точку зрения, сформулированную в этой, теперь знаменитой, фразе, другие в большей или меньшей степени поддерживали ее. Вот как формулирует последствия осуждения 1277 г. для развития науки американский историк науки Э. Грант в книге «Физическая наука в средние века» [98].
Авторитет аристотелизма был подорван, что открывало возможность выхода за рамки аристотелевской космологической и метафизической системы. В то же время утверждение абсолютно свободной воли бога вызвало ряд сомнений в познавательных возможностях разума. Человеческий разум не способен знать, что может и что не может сделать бог, или доказать его существование и атрибуты. Отсюда и критика знания в номинализме XIV в.
Последствия осуждения 1277 г., таким образом, весьма многообразны. «Нет сомнения, — пишет Грант в своем предисловии к публикации текста осуждения 1277 г., — что осуждение оказало влияние на развитие философии, ибо под угрозой отлучения от Церкви многие детерминистские аргументы, почерпнутые из философии Аристотеля или основанные на ней, необходимо было изменить и смягчить. Альтернативы, прежде мыслившиеся как абсурдные, теперь могли оцениваться как по крайней мере возможные — хотя бы благодаря бесконечному и абсолютному могуществу бога. После осуждения характерной чертой схоластических дискуссий XIV в. сделались заявления, что хотя нечто невозможно по природе, оно возможно сверхъестественным образом. Так, хотя невозможно по природе, чтобы существовал более чем один мир или чтобы существовала пустота, по бог может достичь и того, и другого, если он так пожелает… Именно поэтому осуждение было в действительности фронтальным наступлением на аристотелевскую метафизику и философию… Справедливо также утверждать, что физики и натурфилософы XIV в. по многим специальным пунктам отходили от аристотелевских решений и механизмов объяснения» [151, 46—47].
Вне всякого сомнения, теологические доктрины оказали значительное влияние на развитие средневекового аристотелизма, стали, так сказать, катализатором его внутреннего расслоения, когда перипатетическая система мира расшатывалась, место компонентов этой системы занимали элементы инородные, часто противоположные прежним. Но было бы неверно представлять себе дело так, будто завершенная в себе, внутренне совершенно слаженная система аристотелевской философии разрушается извне, насильственно, путем искусственного замещения ее элементов элементами чуждой ей христианской доктрины. Оттенок такого понимания, на наш взгляд, заключает в себе точка зрения, высоко оценивающая роль осуждения 1277 г. в развитии средневековой науки. Мы хотели бы подчеркнуть другую сторону дела. Ведь абсолютно замкнутая, внутренне непротиворечивая система не допускает введения вместо своих допущений противоположных — она либо отвергает их, либо полностью разрушается ими. В случае же с аристотелевской физикой и космологией этого не происходит. Здесь введение допущений, которые противоположны исходным, не ведет к абсолютно невозможным следствиям, потому что оно всегда согласуется с чем-то в системе, с какой-то ее частью, оставаясь несовместимой с другой. Аристотелевская система, не будучи непротиворечивой, оставляет возможность для «критики», осуществляющейся в средневековой схоластике и состоящей именно в построении за счет чужеродных допущений некоторых частичных систем.
Внутренние напряжения, существовавшие в исходной доктрине аристотелизма, трансформации, которые претерпела последняя в ходе своего многовекового развития, новые концепции и «неаристотелевские» гипотезы как раз и будут предметом рассмотрения в данном разделе. Прежде всего мы выделим инвариантное ядро аристотелевской физики, те принципы и положения, которые дают возможность говорить о ней как о своеобразной теоретической системе, составившей целую эпоху в развитии физического знания.
Глава 1.
Инвариантные структуры аристотелианской физики
Онтология Аристотеля, определяющая общий характер всей его системы, его логику и методологию, учит, что все сущее представляет собою вещи, или сущности. Центральным моментом этой онтологии является учение о форме и материи, согласно которому в основе всего лежит некий субстрат, который при вхождением или привнесением формы преобразуется в определенную вещь. Этот субстрат, или материя, является неопределенным в отличие от формы, благодаря которой вещь предстает имеющей определенный вид.
Учение о форме и материи разворачивается в аристотелевской системе в трех планах. Прежде всего все вещи, имеющие различные свойства и вступающие между собой в различные отношения, суть не что иное, как связанные воедино наборы признаков, которые благодаря своему единству и выступают как вещи. Отношение какой-либо вещи к другим также выступает при этом как признак данной вещи. Объединение различных вещей по общим признакам позволяет строить соподчиненные совокупности, называемые родами и видами, и упорядочивать многообразие вещей в родовидовые последовательности. Весь космос представляет собой упорядоченное таким образом множество вещей.
Форма при этом соответствует набору существенных признаков вещи, тому, что определяет ее место в космосе, в иерархии родо-видовых соподчинений. Форма задает главные определения вещи, но вещь не сводится к своим определениям. Она есть нечто большее, она является и носителем своих определений. В этом качестве она может выступать благодаря тому, что форма в вещи неразрывно связана с материей. Единство этих двух моментов, конституирующее вещь, выражается в понятии сущности. Вещь как сущность есть и набор признаков, и подлежащее, которому они приписываются.
Такое устроение космоса как космоса вещей, разложимых на совокупности признаков и упорядоченных в родо-видовые последовательности, т. е. категориальная структура сущего, находится в соответствии с субъект-предикатной структурой языка. Этот аспект онтологии Аристотеля является проекцией его логики, точнее, интерпретацией последней с помощью «вещных» структур непосредственного опыта. Поскольку главную роль в формировании «вещной» онтологии играет логическое отношение «субъект—предикат» и никаких других отношений, кроме отношения предикации, здесь не предполагается, то очевидно, что это измерение аристотелевской онтологии совершенно статично и непригодно для описания движения; оно представляет движение просто как признак вещи, наряду с другими.
Другой аспект онтологии Аристотеля состоит как раз в том, что форма, будучи привнесена в некий субстрат, делает вещь, формирует ее. В этом смысле форма и материя служат причинами вещи. Но этих двух причин достаточно только для вещей неподвижных, только они могут быть объяснены с помощью этих причин. Все подлежащее изменению требует еще причин своего изменения, устанавливаемых по аналогии с формой как причиной. Таковы движущая причина, или двигатель, и целевая причина. Двигатель или цель как причина движения выступают в известном смысле как форма движущейся вещи, в отличие от формы неподвижной вещи. Если для обретения устойчивых характеристик к субстрату должно привзойти особое начало — форма, то и все движущееся приводится в движение чем-то другим.
Двигателем может быть нечто движущееся, которое передает свое движение другому через непосредственный контакт, посредством толчка или тяги, но всякий такой движущийся двигатель сам получает движение от другого и есть не более чем передатчик движения от другого двигателя. Двигатель, который не есть простой передатчик движения, — это неподвижный двигатель. Неподвижный же двигатель может двигать только возбуждая к себе некоторое стремление, как цель. Поэтому неподвижный двигатель, оставаясь движущей причиной, является в то же время целевой причиной.