Серые земли-2

Нет, окороком в комнате не пахло, но… мало ли?

— Лежу, — Гавриил чувствовал себя… неудобно.

И причиной того неудобства был вовсе не жесткий пол, и не теснота — ныне ему представлялся удивительным то, как он, Гавриил, сумел да под кровать залезть.

— А почему вы там лежите? — пан Вильчевский наклонился еще ниже.

Окорока не было, с сим фактом он почти смирился, но вот… вдруг да постоялец этот престранный, забрался под кровать, чтобы там, в месте тайном, ущерб имуществу учинить?

И ножик с собой прихватил.

Небось, собирался вырезать срамное слово на паркете… мысль эта привела пана Вильчевского в состояние, близкое к обмороку.

— А… почему нет? — нож Гавриил поспешно спрятал в рукав, кляня себя за то, что не сделал этого раньше, когда только понял, что в нумер его вошел вовсе не волкодлак. — Разве в правилах пансиона есть пункт, который запрещает мне лежать под кроватью?

— Н — нет, — вынужден был сознаться пан Вильчевский. И прям похолодел весь от обиды. — Но будет! Непременно будет…

Он разогнулся, пожалуй, чересчур поспешно, поелику давний прострел ожил, вновь сгибая.

— Что с вами? — Гавриил решил, что все же убежище следует покинуть.

— Н — ничего…

Спину прихватило изрядно, и пан Вильчевский с тоской подумал, что, похоже, и на сей раз без медикуса ему не справиться.

А значит, новые траты.

— Ничего страшного, — он упер ладонь в поясницу и все ж попытался разогнуться. — Спина… б — болит…

Шел к двери пан Вильчевский неторопливою походкой, то и дело останавливаясь, чтобы дух перевести и бросить косой взгляд на того, кого втайне полагал истинным виновником всех своих бед.

Гавриил следил.

А стоило двери закрыться, как одним, змеиным движением, выбрался из‑под кровати. Носом повел, отмечая кисловатый запах жира…

За ночные страхи было стыдно, даже подумалось, что этот престранный человечек, заглянувший поутру по неведомой надобности, догадался и о страхах, и об истинной причине, по которой Гавриил оказался в сем пансионе. Но мысль эту Гавриил отмел.

Не догадался.

Навряд ли он, тщедушный, немощный даже, вовсе представляет, что в доме своем дал приют волкодлаку, иначе не был бы столь спокоен.

И все ж, для чего приходил?

Этот вопрос мучил Гавриила за завтраком — подали пшенку на молоке, а к ней слабенький кофий, тем же молоком забеленный. И после завтрака, когда он вышел на променад.

Одевался Гавриил тщательно, чтобы, если вдруг случится нечаянная встреча с кем из постояльцев — он втайне на эту встречу очень рассчитывал — то вид у него был бы соответствующий сочиненной им гиштории.

Брюки — дудочки в узкую полоску, сами скроенные тесно, в этаких и не присядешь из опаски, как бы не треснули по шву, позор учиняя. Пиджак — визитка яркого белого колеру. Бутоньерка тряпичная, красная. Галстук шнурочком. И венцом красоты — шляпа соломенная с высокою тульей и полами загнутыми на лихую манеру.

По утреннему времени в парке было малолюдно.

Бродил по дорожке седой господин в легоньком плащике. Устроилась на лавочке пара девиц в серых простых платьях. Присела у куста черемши пожилая женщина в черном платье, не то вдова, не то экономка…

Впрочем, все эти люди мало занимали Гавриила, как и аккуратные, мощеные речным камнем дорожки парка. Путь его лежал в темные парковые глубины, под сень старых дерев, каковые, верно, помнили не одного короля. И свернувши на едва заметную тропу, Гавриил переменился. Походка его сделалась легкой, бесшумной, движения — мягкими, и даже тяжелая трость, несколько вышедшая из моды, однако же в нынешних обстоятельствах соверщенно необходимая — гляделась естественно.

Гавриил то и дело останавливался, вдыхал тяжелый, пронизанный сотнями самых разнообразных ароматов, воздух. И шел дальше.

Уверенно.

Пусть бы место нынешнее днем выглядело совершенно иначе, и не было в нем ничего‑то зловещего.

Кусты шиповника.

Азалия.

Фрезии цветущие, пушистые головки ранних астр, будто разноцветные звезды в траве… сама трава шелковая, яркая. Так и тянет присесть, пусть бы сия вольность и не принята в столицах.

Гавриил сдерживался.

Во — первых, и вправду не принята, и на белых брюках останутся пятна, а они, пусть и неудобственные, но все ж стоили дорого. Во — вторых, у него имелась истинная цель.

Он остановился на развилке.

Убрали… нет, престранно было бы ожидать, что тело оставят в парке или же не тело, но иные какие свидетельства недавнее трагедии, о которой газеты писали много, охотно и с явным удовольствием. Но вот все же… непривычно.

Гавриил втянул воздух.

Ничего. Запахи приличные, самые, что ни на есть парковые, травы, цветов и прочего благолепия.

Придет ли?

Придет. Даже если и не помнит, что сотворил, но человечью его натуру будет тянуть к этому месту с чудовищною силой. И значит, явится… вот только когда?

Сегодня?

Завтра?

Еще в какой день? И не выйдет ли так, что волкодлак появится именно тогда, когда Гавриил по какой надобности отлучится? Он ведь не может в парке жить‑то… или может?

Гавриил задумался. В принципе, существование на природе его нисколько не пугало. Ночи ныне теплые, а прочие неудобства и вовсе пустяк — с, да только крепко он подозревал, что познаньска полиция, растревоженная, что убийствами, что газетчиками — последними даже больше, нежели убийствами — отнесется к этакому престранному поведению без должного пиетета.

Еще запрут суток этак на пятнадцать.

Аль в лечебницу для душевнобольных спровадят… в лечебницу Гавриилу никак нельзя. Он поежился от нехороших воспоминаний. Оно, конечно, наставник полагал, что так лучше будет для души мятущейся, для разума, кошмарами обуянного, да только… нет, не любил Гавриил вспоминать те полгода.

Он перехватил трость, которая была тяжела не только оттого, что сделана из железного дуба и вполне годна к использованию заместо дубинки. Огляделся… и отступил.

Зеленая стена чубушника закачалась, затряслись белые гроздья цветов, и аромат их, и без того назойливый, сделался вовсе невыносимым. В кустах затрещало, после раздался тоненький визг, и из самой чащобы выкатился мохнатый ком, который распался на парочку шпицов и матерого крысюка.

Шпицы рычали.

Крысюк, каковой был огромен, размером с добрую кошку, скалился и скакал. Шкура его, испещренная многими шрамами, была красна от крови.

Шерсть стояла дыбом.

— Мики! Мики назад!

Голос панны Гуровой заставил псов на мгновенье отпрянуть, и этого мгновенья крысюку хватило, чтобы выбраться из круга.

Гавриил и опомниться не успел, как тварь вскарабкалась по штанине, ловко перебралась на пиджак и вот уже сидела на плече.

От крысюка разило помойкой и свежей кровью.

Да и без оного запаха, несколько портившего парковую пастораль, соседство было не самым желанным.

— Брысь, — сказал Гавриил.

И крысюк ответил шипением, в котором, однако, послышался упрек: как может человек разумный, даже более того, понимающий, гнать несчастную тварь, коия очутилась в обстоятельствах презатруднительных. Шпицы, видя, что события приняли несколько неожиданный оборот, вначале растерялись. Нападать на людей, пусть бы и весьма лично им неприятных, хозяйка строго — настрого запретила. Но крысюк… он наглым образом устроился близко, так, что псы и обоняли его, свою законную добычу, и видели, а дотянуться не могли.

— Брысь, — повторил Гавриил уже шпицам, что подобрались к самым его ботинкам, и глухо рычали, готовые вцепиться и в ботинки, и в тощие лодыжки этого странного человека, от которого пахло не только человеком.

Слова его не возымели ни малейшего эффекту, и Гавриил, чувствуя, что вот — вот будет атакован, перехватил тросточку поудобней. Его немного мучила совесть, потому как нехорошо это — убивать чужих собак, однако и становиться добычей стаи он не желал.

Крысюк вздохнул.

И длинные его усы пощекотали Гавриилову шею.

— Мики, назад! Мальчики, фу! — панна Гурова выбралась из кустов и кое‑как отряхнула шерстяной, не по погоде, жакет. — О, Гавриил… прошу великодушнейше меня простить… эти сорванцы совершенно теряют голову при виде добычи…