Забытая сказка

Сколько раз перечитала, не знаю. Сумерки темнели, строчки сливались. Письмо знала наизусть, но важно читать, читать его без конца… Ведь говорил, думал, писал Дима, Дима живой… Каждое слово, каждая буква жили… На бумаге письма лежала его рука, его синие-синие глаза провожали каждое написанное слово… Ведь он же говорит сейчас со мною… И говорит в последний раз…

Иллюзия меркла вместе с сумерками, и Дима все больше и больше уходил в безответную тишину мертвых.

Пора кончать. За время войны мое кладбище увеличилось. За Димой вскоре последовал Борис, уйдя на войну добровольцем, о чем сообщила мне его мать. Он не написал мне ни одной строчки после своего отъезда из домика в лесу. Ушел Михалыч, ушла Елизавета Николаевна, и последней ушла мать. Довольно слез, оплакивать уход каждого я не в состоянии, да и Вас надрывать не к чему.

Только вот, что сказала мне моя молчаливая мать за несколько часов до смерти:

— Ты все знаешь… И я, как и твоя бабушка Марфа, это ее имя в монашестве, молись о ней… Также бы давно ушла в монастырь, да тебя одну оставить нельзя было… — она говорила с большими паузами, — всю жизнь молила Господа, чтобы ты пришла к Нему, да будет Его святая воля, не пропадет молитва матери…

Она надолго умолкла, как бы набирая силы еще что-то сказать.

— Красота твоя губила душу твою… За троих… других не знаю… Моли Господа простить тебя, — ее голос ослабевал, она говорила все тише и невнятнее: — Иссушила ты душу Николая Николаевича и Бориса… Дима был счастливее, но и он…

Она не закончила и впала в забытье. Я застыла, окаменела. Мать знала обо мне больше, чем я предполагала. Мне казалось, что она еще что-то хотела, должна была сказать, я сидела тихо, не спуская с нее глаз. Мне показалось, что она беспокойно шевелит рукой под одеялом. Я открыла край, ее рука держала карточку отца в военной, форме, а губы беззвучно шевелились, я близко наклонилась.

— Со мною в гроб, — прошептала, делая последнее усилие, положила руку на мою голову: — Благословляю…

И вновь впала в забытье, и тихо-тихо, не приходя больше в сознание, отошла.

Как и расчет взаимоотношений с Борисом в момент его последнего отъезда из домика в лесу потребовал немедленного оформления и ответа за все содеянное, так и сейчас ни с чем не сравнимое, молниеносное прозрение, освобождение от душевной слепоты, поразило, потрясло меня. В детстве, юности, обаятельная личность отца вытеснила мать, она была, но оставалась как-то в стороне. После смерти отца и до самой ее кончины, она была также где-то в стороне. Мы прожили с ней тридцать лет рядом друг с другом, и когда бывали вместе я неукоснительно бывала вежлива и только. Последние шесть лет я жила не дома, я всегда стремилась из него. Петербург, Москва и домик в лесу — вот, где я обреталась. Это был отход непроизвольный, не жестокий. И только сейчас я почувствовала, что же я дала человеку самому близкому по крови, своей матери. Что? Ничего. Знала ли я ее душу? Скрасила ли ее сердечную тоску после смерти отца? Ответ позорен. А она? Она молилась всю жизнь о слепорожденной дочери, надеясь, что она, дочь, все же прозреет, протянет к ней руки, и тепло, радостно скажет: «Мама! Мама!» Я целовала и обливала слезами уже холодеющие ее руки, лицо, я звала ее… Каялась… Умоляла о прощении… Но она не слышала, ей это было уже не нужно.

Да, молитва матери не пропала, а горячая вера Димы и его беседы заставили о многом задуматься и привели к переоценке ценностей. Сейчас мне уже много лет. Первую половину моей жизни Вы знаете, а вторая половина — новая книга о работе моей души — была бы не меньше первой. Вам прочту из нее только последнюю страницу.

«Будь благопослушен сердцем, словом и делом, во всякое время на служение другим, без малейшей досады, или раздражения, памятуя слова Спасителя: «Иже хощет в вас вящий быти, да будет вам слуга» (от Матфея 29. 26). Вот этот кусочек я выбрала из книги «Моя жизнь во Христе» отца Иоанна Кронштадтского, следую и последую этому до конца дней своих.

А Дима, мой светлый луч, он научил меня Иисусовой молитве. Она всегда спасала, спасает и облегчает меня в минуты физических и моральных тяжких болей. Она меня многому научила, я совсем не замечаю, что я одна на этом свете, не замечаю ни своих болей, ни своей бедности. Приношу Господу молитву благодарности за то, что не лишена зрения, и за то понятие и восприятие красоты, дарованной на сей земле человеку, во всех ее видах и формах проявленную.

Единственная мольба к Господу — не быть никогда никому в тягость, не умереть без Святого Причастия. Каждый верующий рисует себе Царство Небесное таким, каково оно есть согласно с запросами его души. Моя мечта — быть там последней служкой у последней служки, только бы не бездействовать. О Господи, прости меня, недостойную, прости меня, дерзновенную, прости, что так многого хочу, что так многого прошу, да не стыжусь всего того, что пишу в наш XX век. У большинства людей переразвит рассудок и недоразвиты чувства сердца, их понятие о морали относительное, а не абсолютное, я для них нелепа и смешна, но возможно, что и откликнутся и поймут меня родные души. Вот последняя страница моей второй половины жизни.

Еще несколько последних штрихов к последней странице первой половины моей жизни. Почти всю войну я и Олюша работали в петербургских госпиталях. Она встретила свое счастье, вышла замуж и уехала на Кавказ, увезя с собой единственную связь, напоминание о трагедии, о кафе у Страстного бульвара.

Я осталась совершенно одна. Революция вновь забросила меня на Урал. Меня притягивал к себе мавзолей-памятник, мой домик в лесу. В первый же год войны все окна были забиты досками. Все внутри оставалось, как было. Степан и Марья сторожили его. Я не позволяла топить зимой, чтобы не спалили. Испортиться мог только рояль и пианино, но теперь это не играло никакой роли, я больше не пианистка, я больше не играю.

Красные безбожные «строители рая на земле» подходили к городу, еще далеко слышалась глухо канонада, пушечные выстрелы. Было близко к сумеркам, когда Степан подвез меня к домику в лесу.

— Вытащи чемодан и поставь его в кухне, я скоро вернусь, возьму только то, что нужно, и сейчас же иду назад, жди здесь, не отъезжай.

Всю дорогу из города до самого домика в лесу меня охватывали отрывочные воспоминания, причиной которым были какой-нибудь знакомый поворот, пригорок, или с версту ровный, как аллея, тракт. Поворот с тракта, та же узкая лесная дорога, окаймленная шпалерой густого леса, переезд через железную дорогу, полустанок, скалы, а за ними домик в лесу. Почти три года я не была здесь. Чужое горе, чужие раны притупляли свои, а сейчас они все опять открылись, заныли. Мысленно я часто бродила здесь, в особенности по дому… Каждый уголок — страница воспоминаний. А сейчас, переступив порог его, я не решалась подняться наверх в свои комнаты. Не решалась открыть дверь к Елизавете Николаевне, ведь она в своей комнате в сумерках раскладывает пасьянс и поднимется ко мне навстречу. Борис стоит, ждет за дверью своей комнаты, которая только что захлопнулась за ним. А там, в конце коридора Дима… Боже! Он может сам выйти ко мне навстречу каждую секунду…

О прошлое, как ты сильно, и как ты властно. Дорогие ушедшие, вы живы, живы, вы здесь, вы опять со мною. Кажущаяся мертвая тишина что-то шептала, причудливые тени сумерек шевелились. Тот неизвестный жуткий властитель этого нежилого дома-склепа предъявлял мне права сильного. Сердце мое колотилось, нервы напрягались до крайности, я прислонилась к стене, боясь упасть, так кружилась голова. Я всеми силами сопротивлялась невидимой, неведомой силе, которая, казалось, подкарауливала каждое мое неловкое движение, чтобы броситься овладеть мною. Мне чудилось, что она не отрывала от меня своих слепых ужасных глаз, следила, оковывала, парализовала волю, рассудок. О, это был не страх, это было более ужасное, я находилась на границе безумия.

Пушечный выстрел послышался совсем близко. С этой стороны велось наступление на город. Это сразу привело меня в себя, и я вспомнила, зачем я приехала. Трех четвертей керосина, привезенных мною в чемодане, вполне хватило, чтобы смочить портьеры, облить ковчег, лестницу наверх, в мои комнаты, бильярд в библиотеке, плеснуть на рояль, разлить по полу зала, столовой, коридора, вплоть до комнаты Димы, и как можно больше под его дверь, чтобы ни в коем случае не уцелела эта часть дома. Важно, чтобы огонь захватил весь дом, а не часть его. Все должно сгореть, сгореть дотла. Когда сине-желтые огоньки побежали к портьерам зала и столовой, я бросила спичку в рояль, потом в коридор, и, убедившись, что огонь сейчас начнет лизать двери комнаты Димы, я вышла и заперла двери на ключ.