Забытая сказка

— Спасибо, Настенька, разуважила. И какая же ты красавица! — восторгалась я, не отводя от нее глаз.

— Ишь ты, сама Царевна… Эдакая, — она подыскивала слово.

— Заморская, — подсказала я ей Глашино прозвище.

Вот-вот истинно, к тебе другое ничего не подходит. Ох! И много ж и молодых и красивых господ к Яру к нам приезжает, но такой как ты… Ты совсем, совсем не такая как все…

Влюбились мы с нею друг в друга и расстались большими друзьями. Держалась Настя просто, естественно, пела с большой душой, голос еще был молодой, контральто бархатистый, но многообещающий. На прощанье Настя сказала мне, когда бы я ни захотела ее повидать, хоть днем, хоть ночью, все могу узнать о ней у старой цыганки, живущей во дворе Яра, которая заведовала их вечерними платьями.

Прошло так с полгода. Собираясь вновь в Москву, я решила сделать Насте подарок. У нас на Урале было очень много старообрядцев, и их женщины носили в торжественные дни поразительной красоты шелковые шали. Где они их доставали, я так и не допыталась. Думаю, что это у них от их бабушек-прабабушек. На редкость были подобраны комбинации красок и рисунка. Достала мне одна старообрядка, конечно, тоже моя приятельница (о ней когда-нибудь расскажу) чудесную шаль теплого синего тона, фон заткан золотом, причудливыми листьями, цветами, с широкой густой бахромой. Ну и шаль! Я предвкушала восторг Насти и зависть цыганок.

Каково же было мое удивление… Старая цыганка встретила меня весьма неприветливо, и разговаривала весьма неохотно. Оказалось, Настю выкрал купец-молодец, но не Мишенька, и женился на ней. Очевидно, табор понес урон большой и затаил обиду. Ни адреса, ни фамилии купца (даже «красненькая» не помогла) старуха не сказала. Шаль обещалась передать. Оставила я ее, скрепя сердце, уверенная, что ни я Насти, ни Настя шали не увидим.

Прошло года три. Настя ушла из памяти. Но в один из моих приездов в Москву я решила наконец посмотреть, что за лавки против Охотного ряда. Ведь сколько раз собиралась и каждый раз, попавши в Охотный ряд, накупишь в одну минуту ворох любимых яств, и нет охоты, желания на ту сторону тащиться, да и расстояние широкое, не улицу, а площадь пересечь надо. Время было позднее, к закрытию близилось. Вхожу в огромнейшую лавку. Кадки, лари, большущие стеклянные банки, квашенки пузатые. А в них-то, в них-то! Ох, Господи, чего-чего не было! И брусничка, и морошка, яблочки всяких сортов, и моченые, и соленые маринованные, и клюква мороженная. Бочки рыжиков, груздей, белый гриб — да все мелкие, отборные, закусочные, к водочке. А вот бочки с крупными сочными груздями, рыжиками и с толстыми боровиками, ну, эти только на пироги годны, да еще со сметаной, с лучком на закуску подходящие. Да и всего не перечесть, все сорта ягод, и вареные, и сушеные и маринованные, и все-все, чем Господь Россию благословил, и всякая другая снедь. Да все такое вкусное, опрятно-аппетитное. Брожу я по лавке глазами… Смотрю, за кассой красавица, да какая! В бобровой шапке боярке (дело было зимой), бриллиантищи по чайной ложке в ушах, и такой же величины черные глазища, шубка бархатная; изящная чернобуркой оторочена. Не могла глаз отвести от нее, да сверх всего сверлит, что знаю я ее, видела я ее когда-то, где-то, только иначе, не в этом наряде… А вспомнить не могу. И она на меня смотрит, не отрываясь, ринулись мы друг к другу одновременно, заговорили, о чем не упомнишь. Минуты не прошло, потащила она меня в закуточек (отгородка в конце лавки, где приказчики чай кипятили, грелись зимой). Настя так бурно, радостно встретила меня, что я усомнилась в себе, не цыганского ли и я рода, и не прихожусь ли ей действительно сродни. В пять минут, перемешивая с поцелуями и придушением меня, она рассказала мне все, что случилось за эти три года. Как вскоре после встречи со мной ее выкрал Василий Васильевич, как у них было сговорено, из Яра прямо в церковь, и как она счастлива, что у нее двое детей, мальчик и девочка, и что шаль мою ей передали.

— И уж так я тебя, Заморская Царевна, повидать хотела… Стоишь ты, словно живая с глазами твоими факелами в колдовском сером платье…

И Настя буквально начала вновь меня тискать и жать, и, одним словом, утащила она меня к себе и двое суток таскала по Москве, где я еще не была, и тешили меня всем, чем могли, и не выпускали. В первый же вечер я ее спросила, как к ней, к цыганке, отнеслась и относится свекровь-купчиха, которая занимала весь низ их большого особняка на Маросейке. Молодые занимали верх.

— А вот завтра к двенадцатому самовару пойдем, так сама увидишь, — и при этом уж очень хитро улыбнулась и даже подмигнула.

Когда Вас в Москве приглашают, скажем, к двенадцатому самовару, то, по этикету, нужно спросить, когда встает сам «глава». И ежели он встает в шесть утра, то в полседьмого на столе горячий самовар для него. В семь часов для «самой», в данном случае для свекрови, в половине восьмого для странного народа (странники, богомолки), затем для молодой хозяйки, для детей, для монашек или монахов и так далее. Самовар имеет свое назначение и название каждые полчаса, и двенадцатый самовар в этом доме был семейный, и Василий Васильевич, почитая мать, всегда к нему приезжал. Это, собственно, даже и не самовар, а обильный завтрак, кроме чая есть и кофе, и шоколад, все, что хотите. К этому самовару приезжают родные или избранные закадычные друзья. Таков был закон этого дома, в других купеческих домах не могу сказать, был ли там такой же уклад жизни, мне не пришлось там бывать.

— Ну что, поняла? — спросила меня Настя, когда в столовую на следующий день к двенадцатому самовару вошла высокая, в меру полная, седая, с живыми, искристыми цыганскими черными глазами и со следами былой красоты мать Василия Васильевина. На ней было черное шелковое платье, отделанное брюссельскими кружевами. Она была важна, спокойна, медлительна в движениях. Поразил меня этикет в этом полуцыганском, полукупеческом доме, все мы, собравшиеся, ожидали ее прихода стоя. Мужчины подходили к ручке, нас, женщин, она целовала, после этого она села в особое кресло и пригласила всех завтракать. Итак, обе цыганки, и свекровь и невестка, сделались настоящими московскими купчихами, гостеприимными, приветливыми, богомольными, и поддерживали и исполняли все лепости и нелепости, от бабки и прабабки заведенные. Свекровь Насти также была увезена из табора покойным отцом Василия Васильевича, но тут была большая драма, и если Вам будет интересно, о ней когда-нибудь потом. Вот и все о Насте.

Побродила я с Вами по Москве, и Вас с собой увлекла, утомила и еще бы много вспомнила, рассказала, да впереди длинная исповедь о себе, о Диме, о Борисе, а пока отдохнем.

Письмо двенадцатое

«Прекрасная гостья — любовь»

Господи, пути Твои неисповедимы! И сейчас, на закате жизни своей, я вновь перелистываю прошлое, много лет тому назад происшедшее. Коснусь умолкнувшего. Притронусь к уснувшему. Воскрешу умершее.

Так же, как переезд на Урал начался с пустяка, или, вернее, из ряда пустяков, которые Вы знаете, как закончились, так и во второй раз в моей жизни слова «случайно» и «неожиданно» прошли яркой нитью через небольшой томик, в несколько десятков страниц, которые изменили и перевернули и жизнь, и все мое мировоззрение. Только больше думается, что все совершается по законам, не нами написанным, не нами установленным. Мы похожи на учеников, а жизнь ставит нас все в новые и новые обстоятельства и без конца задает уроки-задачи. Вот тут-то и требуется от нас весь наш багаж, то есть качества нашей интуиции, запасы духовных сил, разумно-мудрое применение нашей человеческой свободной воли. Как разноречивы суждения и понятия о ней. Она дана нам как дар, человеку предоставляется совершенно свободный выбор: идти по пути добра, или зла. Выбор добра — путь к свету, глубинная (внутренний скрытый центр, сердце) теплота, радость, победа над искушениями, приближение к Господу. Выбор зла — отпадение от Господа, мрак души. В обоих случаях человек пользуется свободной волей без ограничений.