Страница 67 из 68
Во многих песнях и былинах вместе гуляют, вместе думу думают, вместе бьются с врагами, вместе пируют, пьют мед и зелено вино три могучих атамана: Ермак, Разин, Пугачев. По Ермакову пути, по Каме, плывет Стенька. И вместе горе делят: кручинится казак в азовском плену, и казак этот – то Разин, то Ермак. На многое намекает это скрещение в народном сознании судеб казацкого вождя XVI века и вождя вольницы Разина – того, о ком говорили:
– Стенька – это мука мирская.
Есть знаменательная песня:
Он, поется в песне, отрубил голову боярину: она
Вот идет на разбойника Ермака царская рать. И он, племянник Муромца, говорит ей слово, небывалое в древнем былинном эпосе, слово народного вождя – не разбойничье:
Вслушаемся в это. И мы поймем, что своего видит народ в Ермаке – могучего сына и заступника, одного из тех немногих, в ком как бы воплощена сила и правда народная.
Но иным, особым был путь Ермака от пути Разина и Пугачева. И об этом не забывает народ-песнетворец, даже скрещивая, даже переплетая их судьбы. Что же это за путь? Подвиг во славу всей родной земли: так отвечает народ. И богатыря-строителя Русской земли чтит в Ермаке.
Не походом завоевателя-колонизатора, но делом доблести и поисками правды народной считает он "взятие Сибири". Вот почему все события этого "взятия" стали песнями и как живые донесены до нас такие подробности, о которых молчат летописи.
И прижизненная, и посмертная судьба Ермака необычайны.
Совершенное им уже современникам казалось чудесным.
Он стал мифом к половине XVII столетия, всего через пятьдесят лет после своей смерти.
Разителен контраст между непоколебимой, уверенной, повсеместной (не только в Ермаковых местах, не только на Урале и в Сибири) народной памятью о Ермаке, славой его и необычайной скудостью письменных, книжных, вошедших в историю сведений о нем.
По страницам гимназических учебников Ермак проходил тих и светел, и от лат его распространялось сияние. Он никогда не ел скоромного, проводил время в молитвах вместе с добродетельными своими казаками и благочестивые видения являлись ему еще чаще, чем орлеанской девственнице под старым каштаном в Домреми.
– Русский Кортес! Русский Пизарро! – восклицали ура-патриотические книжки.
Впрочем, в других книжках Ермак изображался простым приказчиком, покрученником Строгановых: свистнули хозяева – бросил разбой на Волге, хоть и понаторел на нем, и послушно явился; мигнули – вот он пошел взял Сибирь.
Как некогда в Греции семь городов спорили о рождении Гомера, подобно этому много мест могут оспаривать право называться родиной Ермака.
Он – коренной донской казак, из понизовых. Он – уралец. Он – волгарь. Он – выходец из Сольвычегодска, из устюжских или даже из Суздальских краев.
На Дону он, видимо, во всяком случае был. Несомненна "гульба" по Волге. Есть известия о службе Ермака в войсках Грозного, на ливонской войне.
Сохранилось описание наружности Ермака.
Но вот имя "Ермак" – откуда оно, что обозначает? Сколько изощреннейших языковедов трудилось в поте лица, осмысляя непонятное имя! И народ тоже давно уже не понимает его: вот почему оно всячески видоизменяется в позднейших песнях.
Ермак – это Ермил, Ермолай, Еремей или даже Герман! Но не Ермил, не Ермолай, не Еремей и не Герман, а именно странное, нехристианское имя "Ермак" стояло в самом первом по времени и притом церковном известии – поминальном синодике, который составил в 1621 (или 1622) году, по свежей еще памяти, Киприан, ученый архиепископ сибирский, бывший архимандрит Новгородского Хутынского монастыря. Он-то знал, конечно, на зубок православные святцы и тоже, верно, поломал голову над языческим Ермаком, прежде чем поставил его в своем синодике!
Есть известие – оно пошло от поздней Черепановской летописи, – что Ермака звали Василием: Ермак остается прозвищем.
Увы! Историки разглядывали в Васильи-Ермаке славного рязанского атамана Василья Уса.
Итак, все, что мы знаем: Ермак – это Ермак.
Докопались, что на волжском жаргоне ермак – это ручной жернов или артельный котел. Так, в руках иных историков, обладающих полетом воображения, биография Ермака обогатилась новым штрихом: до своего атаманства Ермак был кашеваром.
В те времена многие люди, вместе с "молитвенным" именем, носили второе имя – прозвище. Иногда это было тоже христианское имя, иногда – меткая кличка. Под этим прозвищем и слыл человек. О "молитвенном" его имени нередко и не вспоминали.
У вольных же казаков находилась еще причина сменять имя. Попав в "поле", человек как бы родился заново. Он скидывал посконный армячишко (недаром, по поговорке, казаки "добывали зипуны"), а вместе с ним – и прежнее прозвание. Когда поймают воеводы казака, не допытаются, чей человек. Новое имя укрывало…
Все же у всех Ермаковых атаманов-помощников мы знаем настоящие имена. Только у самого Ермака никому не удалось отыскать другое имя. Так и пришлось петь три века вечную память ватажному котлу или ручному жернову…
Есть историки, которые сомневаются и в отчестве Ермака. "Тимофеевич" тоже кажется им мифическим заимствованием у Степана Тимофеевича Разина. Впрочем, этому гиперкритицизму можно противопоставить прямое упоминание о "волских казаков атамане Ермаке Тимофееве" в грамоте Грозного Максиму и Никите Строгановым от 16 ноября 1582 года.
"Написание", составленное старыми казаками, товарищами Ермака, через тридцать пять лет после его смерти послужило первоосновой, "протографом" для Киприанова синодика и для позднейших летописей. Но протограф утерян, и мы знаем только летописи.
В 1636 году сочинил такую летопись архиепископский дьяк Савва Есипов – Есиповская летопись понадобилась для оправдания предположенной канонизации Ермака, превращения его в святого.
Около того же времени, может быть, немного позднее, а иные думают, что даже раньше, сочинил другую летопись какой-то прихлебатель Строгановых. Он запоздало пытается переспорить историю, сгладить обиду, нанесенную Ермаком уральским "именитым людям". И Строгановская летопись славословит и восхваляет Строгановых: Ермак-де во всем поступил по их указу, их иждивением и покорена Сибирь.
В первой половине XVII века было написано также краткое известие "О взятии Сибири".
Значительно поздней, в конце XVII или в начале XVIII века, автор "Чертежной книги Сибири" Семен Ульянов Ремезов написал еще одну летопись. В своем рассказе Ремезовская летопись следует за Есиповской, но составитель ее, как уже говорилось, знал еще какие-то, до нас не дошедшие известия, вставлял в свою повесть туземные легенды. В этой летописи есть рисунки, а на особых листах вклеены обрывки из другой, тоже в отдельности нам неведомой летописи (ее назвали Кунгурской), писанной совсем непохожим на летописный, крепким, народным, казачьим языком.