Страница 32 из 91
Шандыба часто терял сознание. Он не помнил, как эшелон прибыл в Петроград, как санитары раненых на носилках выносили, а сёстры милосердия им помогали.
По широкой мраморной лестнице петроградского госпиталя санитары внесли Шандыбу. Глаза его были закрыты, голова в бинтах.
Пожилой санитар, шагавший позади, тяжело дыша, попросил товарища:
— Передохнем маленько. Притомился я — с утра без передыха таскаем.
— Этого донесём и перекурим. Вишь, казачок Богу душу отдаёт.
Навстречу спускались санитары с пустыми носилками, торопились медицинские сёстры.
— Много раненых поступает, говорят, наступают наши.
— Я слыхал, захлебнулось наступление.
— Четвёртый поезд с ранеными прибыл.
Санитары поднялись этажом выше:
— Третий год воюем. Муки народ терпит.
— Лезут проклятые. То германцы, то австрияки, и всё на матушку Россию.
— Авось побьём.
— Своими рёбрами. Вон как этого казака хлобыстнули.
— Казачка, видать по всему, здорово зацепило.
— Кабы зацепило. Не знаю, донесём ли.
Целый лестничный переход несли молча. Наконец пожилой санитар сказал:
— Слыхал, Керенский грозился всех, кто на смуту люд подбивает, изничтожать.
— Круто берёт. Этак он всю Россию изничтожит.
— Агафон, а Агафон, кажись, казачок наш того. Агафон всмотрелся в заострённое, в бинтах лицо, покрытое недельной щетиной.
— Да нет, дышит.
— Тогда поспешаем.
На третьем этаже их поджидала сестра милосердия.
— Кладите на койку у окна.
Санитары ушли. Сестра тёплой водой отёрла лицо раненого. Сказала санитарке:
— Подай чистый бинт.
И аккуратно принялась обрабатывать рану, приговаривая:
— Ишь как, милый, тебя ударило, ещё бы чуть-чуть — и простился бы с жизнью.
Раненый открыл глаза, что-то прошептал. Сестра прислушалась, но ничего не разобрала. Подошёл седой доктор в пенсне, поглядел:
— Давайте в операционную. Делать будем без наркоза. — Протёр пенсне. — Рана, конечно, тяжёлая, но казак молодой. Может, и выживет.
И уже отходя от раненого, сказал озабоченно:
— Перед операцией влейте ему грамм сто спирта.
Доктор, сутулясь, ушёл в операционную походкой очень уставшего человека. Сестра милосердия знала, что он вторые сутки без сна, дома не появляется уже давно.
Склонившись над раненым, сестра вытащила формуляр с историей болезни, прочитала:
— Иван Шандыба, донской казак хутора Пригибского... Двадцать три года... Ранение пулевое...
Она осторожно выстригла волосы вокруг раны, протёрла спиртом. Иван тихо стонал. Санитарки подтолкнули каталку и, стараясь не причинить раненому боли, повезли его в операционную.
Сунув формуляр в карман халата, сестра милосердия пошла следом.
Краснов написал новый рапорт об уходе из армии. И снова ему было отказано: Корнилов не подписал рапорт. Хотя Краснов знал, что просьбу генерала Каледина Корнилов удовлетворил. Теперь Алексей Максимович на Войсковом Круге в Новочеркасске избран атаманом Войска Донского.
В штабе армии Краснову передали письмо от жены из Петрограда. Лидия Фёдоровна жаловалась мужу на трудности, на немыслимую дороговизну, писала, что некоторые их знакомые уезжают за границу.
Петру Николаевичу последние строки письма не понравились: он не хотел бежать за рубеж. Да, в России стало трудно жить, но всё это временно. Настанет день, когда правительство из Временного силой Учредительного собрания превратится в постоянное и наведёт порядок в стране. Заработают фабрики и заводы. Наладится транспорт, из деревень повезут в город хлеб в другие продукты.
Краснов подумал, что власть Николаю Второму не вернут, а Михаилу Романову дорога на престол заказана. Он с красным бантом по Питеру разгуливает и брата ругает...
А может, надо с немцами заключить перемирие? Армию русскую восстановить? Начать с дисциплины... Ликвидировать все эти солдатские комитеты, ввести в армии военные трибуналы. Это оказалось не по плечу главкомверху Брусилову. Краснов Брусилова уважал, но здесь нужна твёрдая рука. Вот Лавр Георгиевич Корнилов радеет за дисциплину в армии. Он человек железной воли: и из плена бежал, и в Петроградском военном округе себя показал. Да и на Юго-Западном фронте хорошо себя зарекомендовал. Если слухи о назначении Корнилова главкомверхом подтвердятся, то придётся Керенскому заняться укреплением армии...
С такими мыслями Пётр Николаевич возвращался в свой корпус, который он считал почти потерянным и который мечтал видеть возрождённым. Пехотные дивизии окончательно разложились, одна надежда на 2-ю Сводную казачью. Да и им Краснов не слишком доверял.
Генерал подозвал Любимова. Хорунжий перевёл коня в рысь, поехал стремя в стремя. Краснов заговорил с горечью:
— Вот, Алексей, думал, на пенсию уйду, книги писать буду. А Лавр Георгиевич снова рапорт отклонил. А с кем служить? Что скажешь?
Хорунжий промолчал. Прав комкор, служить не с кем.
Генерал продолжил:
— Отцу отпиши: если судьба забросит меня на Дон, непременно в Константиновскую заверну. Приглянулась она мне. Письмо из дома когда было?
— Да уж давненько, ваше превосходительство.
— Значит, как там Каледин хозяйничает, тебе неведомо? Ну-ну... А в Петрограде жизнь, говорят, тяжёлая. Возможно, Алексей, тебе в Петроград доведётся поехать, с Лидией Фёдоровной повстречаться. Письмо её меня настораживает.
Краснов тронул коня, перевёл на широкий шаг. Издалека увидел церковь на холме, дома, постройки сельские, мызу. Казачий разъезд покидал село.
— Дневальным прикажи: коня пока не почистят, в денник не ставить.
После операции Шандыба очнулся на третий день. Было больно двинуть шеей, голова казалась чужой. Последние слова перед операцией запомнились. Врач в пенсне сказал ассистенту:
— Ну, Петя, с Богом!
И ещё сестру милосердия запомнил Иван. Она, подложив под голову ладонь, дала выпить спирт из мензурки. Огненная жидкость опалила горло, перехватила дыхание.
Очнулся Иван: всё как наяву представилось. Вспомнил тот час перед операцией. И ещё вспомнилось, как отец напутствовал его, за коня беспокоился. Говорил: «Грудь в крестах, а голова в кустах»... Вот и боя не было, а едва Богу душу не отдал...
Иван припомнил тот вечер. Они возвращались с заготовки фуража. Из леса раздался выстрел, удар в голову, и всё... Потом на двуколке на станцию привезли и эшелоном в питерский госпиталь доставили.
Захар Миронович за коня беспокоился. А где же конь? Его должны односумы в курень на Дон привести. Ведь за Воронка отец пай земельный заложил...
Неожиданная мысль обожгла: ведь казаки во взводе и не знают, выжил он или смерть настигла по пути в госпиталь.
Попробовал Иван голову повернуть. Больно. И главами двигать тоже больно. Только открыть... да и то ненадолго... Снова закрываются веки...
Он, Шандыба, ушёл на службу неженатым. Мать всё сокрушалась. Ей бы внуками заниматься да невесткой командовать... Ну да Варькой не покомандуешь... А чего он про Варьку вспомнил? Она ведь за Стёпкой Усом замужем... И войну Шандыба не винил. Правда, иногда вспоминал того австрияка, которого на пику насадил. Жалко парня. Но австрийцы сами в тот день на засаду напоролись...
Ещё припомнил Иван, как генерал Краснов ему крест вручал... Торжественно, перед сотней... Героем назвал...
Подошла сестра милосердия. Следом доктор, велел голову разбинтовать. Осмотрел рану, хмыкнул довольно:
— Заживает. На фронт не попадёт, а казаковать доведётся.
Шандыба доктору не ответил. Казак без коня не казак. Ему бы на фронт, хоть какую-нибудь лошадь у австрияков или немцев отбить.
Пока сестра милосердия Ивану рану обрабатывала, Иван про своё думал. Как он без коня домой воротится, если Воронка домой не приведут?