Страница 26 из 91
В двух вёрстах от передовой в деревенском домике разместился штаб корпуса. То и дело звонили телефоны, пищал телеграф. Дежурный офицер принимал ленту, бегло читал, протягивал начальнику штаба полковнику Давыдову. Тот, просмотрев, откладывал и снова занимался картой-десятивёрсткой, делал пометки.
Вторые сутки в штабе готовили операцию, целью которой было общее наступление корпуса с использованием конницы.
Шум автомобиля возвестил: из штаба фронта возвратился комкор.
Давыдов отодвинул карту, отложил карандаш. В помещение быстрым шагом вошёл Краснов. Сбросив шинель на руки адъютанту, он жестом пригласил начальника штаба во вторую комнату, служившую генералу кабинетом.
Полковник ещё никогда не видел Краснова таким озабоченным: тот расхаживал по маленькой комнате, потирал руки, хмурился. Генерал напоминал в ату минуту зверя в клетке. Но вот Краснов остановился и, не предлагая начальнику штаба сесть, заговорил:
— Господин полковник, в России произошли события, которые могут привести к непредсказуемым последствиям.
Невысокий, полноватый полковник от такого вступления вытянулся, весь обратившись в слух.
— ...О Распутине, естественно, вы слыхали. О его вмешательстве в дела государственные вам тоже известно. В столице, в правительственных кругах зрел заговор, суть которого сводилась к попытке вывести Россию из войны с Германией через сепаратный мир…
— Слухи эти, ваше превосходительство, не лишены оснований, — кивнул Давыдов.
— Так вот, господин полковник, инициатором смены курса внешней политики России и заключения мира с Германией был Распутин. Своим поведением, вмешательством в государственные дела он возбудил против себя недовольство как среди членов дома Романовых, так и в Думе. Так вот, этой ночью во дворце князя Юсупова Распутина убили.
— Кто же поднял руку на любимца государыни? — Брови Давыдова недоумённо взметнулись. — Кто эти смелые люди?
— Говорят, сам князь Феликс Юсупов и думец Пуришкевич...
— Этот краснобай?
— Именно он.
— А ещё?
— Сие мне неведомо. Говорят, государь велел начать следствие. Я почему-то убеждён: за этим убийством последуют события, в корне меняющие судьбу всей России.
Пётр Краснов всегда верил своему государю-императору, отметал напрочь злые и грязные слухи о нём и об императрице. Считал всё это наносным: история грязь отбросит и воздаст Романовской семье должное.
Смерть Распутина и всё, что ранее происходило в Петербурге, перевернули его представления о государе, его божественном происхождении, побудили многое переосмыслить.
Перед генералом Красновым встал вопрос: а чист ли государь перед народом и отечеством? Попытка заключить сепаратный мир — как это вяжется с приказом Николая Второго, изданным по армии и флоту всего за четыре дня до смерти Распутина? Приказ, в котором говорилось о задачах и целях войны. В нём государь утверждал, что он един с народом и готов продолжать войну до полной победы над врагом. В приказе шла речь о Константинополе, о православном кресте над Святой Софией, о проливах, о Польше как свободном государстве...
Пётр Николаевич задал себе вопрос: где же правда? И попытался ответить на него так. Император почувствовал, что Россия устала от войны, ей требуется отдых. Но верхи общества ждут, что русская армия вступит в Константинополь. Мечтая о проливах, верхушка общества не слишком доверяет государю, хочет сама порулить Россией. Не в этом ли смысл речи лидера кадетов Милюкова? Ещё в ноябре он выступил в Думе, и его речь в тысячах экземпляров листовок распространилась по всему фронту. Призыв к наступлению и победе: так Краснов истолковал слова Милюкова. Но неграмотные солдаты, если им читали эти листовки, рассуждали по-своему: «Того Милюкова к нам бы в окопы, вшей покормить да в штыковую сходить...»
А призывы государя к народу русскому — так ли уж они взяли за живое русскую душу? Нет, в это Краснов как генерал и писатель не слишком верил. Сегодняшний солдат — это крестьянин, одетый в шинель и с винтовкой в руках, и он не хочет войны...
Краснов понимал, что царю не найти отклика в солдатской душе.
И снова Пётр Николаевич задавал себе те же вопросы: как сохранить армию? Где пути к спасению России? Быстрая и победоносная война? Но она затягивается, и ещё неизвестно, чем закончится...
После штурмов вражеских позиций, когда казаки что ни день мысленно прощались с жизнью, не ведая, кто кого: тебя ли австриец, ты ли его, — наступила пора вольная — сотню есаула Гаражи послали на заставы. Командир корпуса приказал не щадить» тех, кто нарушит присягу.
Застава Шандыбы была у самого леса на пересечении пути, который мог вывести беглеца на тракт, что вёл к железнодорожной станции. Напутствуя казаков, Гаража сказал:
— Ловите тех, кто покинул передовую, кто за юбку женину схорониться хочет.
Иван не верил, что кто-то самовольно покинет часть, хоть и знал, что среди стрелков речи недозволенные ведутся.
Развели казаки костерок, коней к деревьям привязали. Сами на треногу котелок повесили, кипяточком балуются, байки травят, Дон вспоминают, курени. Всё больше о бабах речи ведут, по телу бабьему истосковались. Шандыба в разговоры не встревал, слушал. Не было у Ивана ещё той, с кем бы он хоть одну ночь провёл. И был уверен, что и среди сидящих у костра, как и у него, не было многого из того, чем они похваляются. Да и когда казакам миловаться? С весны и до морозов с надела не вылазили: то посевная, то молотьба, женили редко кого до службы...
Однако ноне звон как храбрятся. А поди, не ведали настоящей ласки женской, разве что во сне...
Налил Шандыба кипятка в кружку алюминиевую, прихлебнул. Вспомнил, как, бывало, отец Захар Миронович войдёт с мороза в хату, чашку чая выпьет и скажет:
— Ну, старая, теперь и обедать можно.
Неожиданно в версте от заставы, где казачий пикет сидел, хлопнул выстрел. Чётко по морозу слышно.
Шандыба на Воронке и погнал к пикету. Издали увидел караульного. Стоит хопёрец, в руках винтовку как палку держит. А рядом солдат убитый. Иван с коня соскочил, тут и другие казаки подъехали, окружили хопёрца, а тот рассказывает:
— Сам виноват. Я ему кричу: «Стой!», а он в бег ударился. Ну я и приложился.
— Эко ты, — укоризненно покачал головой один из казаков.
— Да коли бы я знал! Ишшо упредил: «Стой!» — кричу...
Солдат лежал, раскинув руки, шапка с головы свалилась, и ветер шевелил русые волосы...
— Вот и побег с фронту, а ведь толковали, приказ был.
— Чей он?
— Кто знает.
— Нашего корпуса. Смотрю, вроде знакомец.
— Надо вахмистра вызывать...
Возвратились казаки к костру, примолкли. Только и промолвил кто-то:
— Видать, совсем стало невтерпёж, раз на побег решился...
Два года прошло с тех пор, как Пётр Николаевич в последний раз встречался с женой. Когда он хотел представить её лицо, то оно расплывалось, и Лидия Фёдоровна виделась ему не очень ясно: лишь светлые волосы, выбившиеся из-под каракулевой шапочки.
А вот голос жены, ласковый, воркующий, Краснов помнил хорошо.
Он любил Лидию Фёдоровну, чувствовал себя с ней спокойно. Любил, когда он работал за письменным столом, а она подавала ему крепкий ароматный чай, бисквитное печенье в вазочке, целовала в голову и оставляла одного, не мешая творить.
В молодости Лидия Фёдоровна часто навещала своих родственников в Германии в Берлине, а когда вышла замуж, рассказывала мужу о порядках в её фатерланде.
— О, орднунг! — повторяла она неоднократно. Такой же орднунг она установила и в своём доме.
Столкнувшись с германской военной машиной, Краснов мысленно соглашался с женой: да, пресловутый немецкий порядок не мог не сказаться на германской армии, её солдатах, их дисциплине и послушании...