Страница 16 из 91
Накануне войны Краснову довелось видеть тогдашнего военного министра Сухомлинова. Проездом из Варшавы министр посетил Замостье, где стоял 10-й Донской казачий полк. Сухомлинов не произвёл на Петра Николаевича особого впечатления. Больше запомнились скабрёзные рассказы о нём, о его красавице жене, о её связи с бакинским нефтяным магнатом Манташевым.
О Сухомлинове и члене его ведомства Мясоедове заговорили в начале войны, когда установились факты контактов Мясоедова с императором Вильгельмом. Мясоедов был предан суду, а военный министр Сухомлинов отстранён от должности.
Тогда же стало ясно: русская армия, вступая в боевые действия, оказалась без необходимого количества снарядов и винтовок — средства, отпущенные для этого, были разворованы. Назначенный на пост военного министра Поливанов и член военного ведомства Гучков привлекли к работе все общественные силы страны, в поисках средств подняли земства, города, сделали громадные заказы в Америке. На военные нужды заработали все заводы России.
Двух лет не прошло, русская армия стала технически так же сильна, как и германская. Генерал Краснов убедился в этом, когда в его дивизию, а затем и в корпус стали бесперебойно поступать вооружение и боеприпасы. Но от Петра Николаевича не ускользнул и тот факт, что наряду с этим в армию начали проникать первые Микробы разложения: брожение, недовольство.
Краснов понимал: в правительственных верхах этого сразу заметить не могут. В окопах, на передовых позициях брожение проявлялось день ото дня всё ощутимее. Плюс ко всему в военном ведомстве началась чехарда со сменой военных министров. И в Генеральном штабе, и в полковых и прочих штабах понимали: добром это не закончится.
Фронт был далеко от границ Войска Донского, но война тем не менее чувствовалась и там. Уходили на фронт призывники, сокращалась пашня — некому Летало ухаживать за землёй. На Дон приходили похоронки, уведомления из госпиталей...
Когда из Новочеркасска привозили почту, Сергей Минаевич и Захар Миронович всегда отправлялись к хуторскому правлению.
Скоро они узнали, что Степан получил Георгиевский крест и произведён в урядники, а Иван удостоен Второго Георгиевского креста.
— А что, односум, — разводил руками Сергей Минаевич, — когда нас енерал Скобелев на Плевну вёл, нам крестов так не давали, как ноне. Твой Ванька, молоко на губах не обсохло, двух лет нет как службу несёт, а уже два Георгия.
Захар Миронович обиделся:
— Ванька геройский казак. Ты на него напраслину возводишь. Твой-то Стёпка давно ли от сиськи оторвался, а уже в урядниках.
Пошли молча, переваривая обиды, наконец заговорили.
Похлопывая по плечу друга, Ус заметил:
— Слыхал, будто у Лукерьи из Мигулинской сынка в вахмистры произвели и тремя Георгиями отличили.
— Это какой Лукерьи? Той, которая мужика своего била?
— Водился такой грешок за ней.
— Брешет народ — не три Георгия, а один. И не в вахмистры, а в приказные.
— Ну, до таких-то чинов Стёпка давно дослужился.
— А больше чем два Егория ни у кого ни в Вёшках, ни в Мигулинской, ни в Казанской, да поди, и у хопёрских не имеется.
— Ничё, односум, Стёпка и в есаулы выбьется, видит Бог.
— Дай Бог, — согласился Захар Миронович.
— Как мыслишь, кум, долго мы ещё немца бить будем?
— Немец — он крепкий, уже юшкой умывается, а всё мира не просит.
— Это так. А вот бабы у них смирные, вон в Миллерово у моего знакомца жена из энтих немцев, так её бить не надо, во всём с мужем согласна.
— Хорошо, если так, Минаевич, а то нашу донскую казачьих кровей — её хоть убей, а она по-своему гнёт.
— Хорошо-то хорошо, а я вот в Новочеркасске что слыхивал. Царица, она ведь из немок, так гутарят, она с энтим, как его, Распутиным снюхалась, а царю то невдомёк.
— Может, она в том Распутине силу мужицкую узрела?
— А пёс её знает. Бабу разве поймёшь?..
В разговорах не заметили, как к правлению подошли. Народ расходился. Староста церковный, увидев опоздавших, сказал:
— Не отписали ваши служивые. Небось, на той неделе пришлют.
— Нет так нет, — развёл руками Шандыба.
Старики постояли у церкви, посеревшей от времени. Ус, глядя, как трава-колючка пробилась через плиты паперти, хмыкнул:
— Помню, я ещё мальцом бегал, как храм ставили.
— Ты это о чём? — удивился Шандыба.
— О церкви.
— Вона. Отец мой, Мирон, плотничал.
Пошли улицей вдоль Дона. Неожиданно Захар Шандыба остановился у покосившегося сарая, примкнувшему к полуразвалившегося куреню, кивнул:
— Война, кум, сиротит. Убили Пантюху, подалась его вдова в иные края, и гляди, скоро следа живого не останется.
— Жизня такая и есть. В прошлых летах встанешь спозаранку: на весь хутор петухи горланят, в базах скотина ревёт, а ноне вроде всё вымерло. Как теперича жить?
Старики повернули на подворье Шандыбы, уселись у высокого тополя на сбитую из досок скамью. Жена Шандыбы принесла на деревянном подносе нарезанные ломти хлеба, пожелтевшее от времени сало с луковицей, стеклянные стопки и неполную бутыль самогона.
Выпили старые казаки, крякнули, закусили. Посмотрел Шандыба вслед жене, почесал затылок.
— Истину гутарят — жизня не красит. Вона, ровно утица переваливается.
— Да уж какая есть. На нас погляди. А ведь было время, орлами летали, на скачках призы брали...
Смеркалось. Солнце медленно закатывалось за горизонт, и в его свете блестели зелёные купола собора.
— Красить надо крышу и на нашей церкви, — заметил Ус.
— Обеднял люд, приход на храм не жертвует. Староста, вон, жалуется.
— Вестимо. Ладно, побреду, загутарились мы.
— В другом разе, глядишь, сыновья наши письмецо отпишут...
В самый полдень казаки дежурного взвода при штабе армии отдыхали. Большая часть в чём мать родила, сняв нательные кресты, купалась в пруду, мыла лошадей. Подкормленные во втором эшелоне кони игриво перебирали копытами, норовили сорваться с недоуздков.
Иван Шандыба улёгся на пригорочке, откуда открывались и пруд, и село, и помещичья мыза[8], лениво смотрел, как на бездонном небе кудрявились белёсые облака. Облачка напоминали ему стадо гусей в заливе Дона, которые то опускали шею в воду, приподнимая вверх гузки, то вставали на воду, взмахивая крыльями, и тогда далеко разносились их громкие выкрики.
Шандыба повернулся на бок, облокотился на ладонь. Глядя на казаков, купавших лошадей, Иван вспомнил, как водил на Дон своих коней. Вымоет, почистит гребёнкой, на берегу сгонит воду ладонью со спины и с подбрюшья. Блестят кони, перебирают копытами, ровно танцуют...
Как хутор вспомнился, тут и Варька на ум пришла. Видать, в деваху обратилась, а на вечеринку и пойти некуда. Казаки молодые на войну ушли, остались безусые, недоросшие до призыва, вот разве Гришка-гармонист, какого на фронт не взяли из-за хромоты. Да Варька на калеку и не глянет.
Вспомнил Иван, как казачатами бегали смотреть, как в Дону купались девки станичные. Подкрадутся пацаны и подглядывают. Соблазнительно. Увидят девчата казачат — визжат, кулаками грозят.
Пожаловалась одна из девок, Катерина, Захару Мироновичу. Тот сына на баз завёл, да так кнутом отходил, что у Ваньки на заднем месте рубцы фиолетовые долго не сходили. А Катерина встретила его и тихонечко так говорит: «Что это, Ваня, я тебя на Дону не встречаю, аль дорогу позабыл?»
Шандыба улыбнулся. Встреть он эту Катерину ноне, спуску не дал бы. Потянулся сладострастно, подумал: «Баба, поди, в самом соку...»
Распугивая кур, по селу протарахтела фельдъегерская мотоциклетка, остановилась у штаба дивизии. Соскочил офицер связи, взбежал по ступенькам дома. - Трубач заиграл к обеду. Иван поднялся, почувствовал, как в животе заурчало. Подумал: сейчас бы домой, на Дон, в Пригибский. Да миску доброй ухи с сомятиной. Сом-то ноне, в осень, вес нагулял. Особенно к хвосту — одно сало. Бывало, засолят сома да вывялят — жиром истечёт...
8
Мыза (нар.-разг.) — отдельно стоящая усадьба с сельскохозяйственными постройками; хутор.