Радио Судьбы

Попов стоял, прислушиваясь, но не мог уловить никаких посторонних звуков. Лишь рокотание двигателя уазика, слабый шелест листвы над головой, вороньи крики и еще... Какой-то треск... Ну да, это из рации. Точно. Он это уже слышал.

Он шагнул вперед, махнув рукой за спину. Омельченко понял, что означает этот жест: прикрывай тыл! Следи за тем, что сзади!

Отпустив Попова вперед на добрый десяток метров, он двинулся следом.

Солнце, висевшее вверху и где-то справа, нещадно слепило глаза. Попов крепко сжимал автомат – теперь уже двумя руками.

Не отрывая взгляда от странного предмета, перегородившего дорогу, он поднял плечо и рукавом рубашки вытер пот, струившийся по щеке. Жесткий край погона царапнул мочку уха.

Попов шел не торопясь, крадучись, осторожно ступая в мягкую желтую пыль. Форменные ботинки запылились до самых шнурков, теперь уж без чистки не обойтись. Еще, не дай бог, заметит начальник, начнет выговаривать...

В придорожных кустах послышался тихий шорох.

Тело среагировало мгновенно – гораздо быстрее, чем сознание. Попов присел на одно колено и развернулся лицом в ту сторону, откуда донесся звук. Правая рука оттянула затвор, и патрон с грозным скрежетом встал на место.

– Стоять! Выходи с поднятыми руками!

Краем глаза он успел отметить, что у его напарника реакция оказалась не такой хорошей: прошло не менее двух секунд, прежде чем Омельченко сообразил отбежать назад, укрыться за крылом уазика и приготовиться к стрельбе.

Стрельба... Попову ни разу не приходилось стрелять во время дежурства. И слава богу! И сейчас ему очень не хотелось бы открывать огонь. Но... Если в кустах...

Он скосил глаза в другую сторону. Ботинки, черт их побери! Это были самые настоящие ботинки. И вороны неспроста клевали ТО, что валялось посреди дороги. Они... Завтракали. Сейчас около одиннадцати. Время завтрака. Пусть даже позднего. Для обеда слишком рано.

Шум в кустах больше не повторился. Попов еще раз крикнул, для острастки:

– Кто там? – Но кусты молчали.

Собственно говоря, глупо было предполагать, что убийца (а Попов не сомневался, что человека, чей труп лежал на дороге, именно убили) до сих пор скрывается где-нибудь поблизости. Попов поднялся с колен и снова двинулся вперед.

Он медленно приближался к трупу, изредка оборачиваясь и контролируя действия своего напарника. Омельченко, держа дистанцию, шел следом. Николаев по-прежнему сидел за рулем. Лица его не было видно. Лобовое стекло превратилось в один огромный солнечный зайчик.

До тела оставалось не более десяти шагов. Но вороны и не думали улетать. Они словно не замечали Попова.

– Эй... А ну! Кыш! Пошли вон!

Теперь они увидели человека и косили на него маленькими черными бусинками глаз, но... Попов не видел в них страха. Скорее наоборот. Угрозу. Кто он такой, что осмеливается отрывать их от еды? От их законного пиршества?

Труп был облеплен черными птичьими телами, как раздавленная мышь – навозными мухами.

Внезапно Попов застыл на месте, чувствуя, что... С ним что-то происходило. Он пока не мог понять, что именно. Это был не страх. И не отвращение. И даже не беспокойство.

Это было... опустошение. Медленное, но неотвратимое опустошение. Словно кто-то открыл все краники у него в голове, и теперь мысли, чувства и желания выливались оттуда тонкими струйками, оставляя саму голову пустой и звонкой.

Но вдруг... Краники закрылись, и голова стала заполняться. Тоской, тревогой и... злобой. Черной, липкой и густой злобой. Он стоял, глядя на деловито копошащихся ворон, и уже не чувствовал прежнего отвращения к этим птицам, клюющим мертвечину. Теперь они ему нравились. Он ПОНИМАЛ их.

Попов улыбнулся. Если бы в эту секунду Омельченко мог его видеть, то заметил бы: со старшим наряда что-то не так. Он бы наверняка испугался, увидев заострившиеся черты лица и холодный блеск в потемневших глазах. Но он этого не видел – Попов стоял спиной к нему.

– Валентин! – окликнул старшего Омельченко. – Труп, что ли?

Попов уловил дрожь в голосе напарника. Рот его растянулся до ушей. Но это совсем не походило на улыбку, скорее на оскал. Он стоял и прислушивался к осторожным шагам за своей спиной. Омельченко подходил все ближе... и ближе...

– Труп... – Попов развернулся. Патрон уже был в патроннике. Он не торопился. Крепко обхватил автомат ладонями, прижал к бедру... – Сейчас здесь будет еще один... – Он засмеялся.

В последний момент Омельченко все понял. Понял, но так до конца и не поверил в реальность происходящего. Потому что этого никак не могло быть: они с Валькой давно знали друг друга, их дома стоят на одной улице, они вместе после армии пришли в милицию...

– Валька! – Омельченко даже не делал попыток убежать или передернуть затвор. Он просто загородился ладонью, словно хотел, как Киану Ривз из «Матрицы», остановить рукой пули. – Ты чего?..

Сухая автоматная очередь разорвала вязкий знойный воздух. Омельченко дернулся, голубые клочья форменной рубашки полетели в разные стороны. Его не отбросило назад. Пули прошли навылет, все до единой. Тонкие иголочки калибра 5,45 прошили не защищенное бронежилетом тело насквозь, как швейная машинка – мягкую материю, оставляя неровную строчку.

Шесть пулевых отверстий, расположенных косо – от правого бедра и до левого плеча (автомат подпрыгивал в руках, от каждого выстрела ствол задирался все выше и выше), – засочились алой кровью. Рубашка мгновенно прилипла к телу. Омельченко успел взглянуть на испачканную рубашку и упал на колени. Он пытался что-то сказать. Он даже открыл рот, и из правого уголка выскользнула змейка пузырящейся крови– одна из пуль пробила легкое.

Но старший был неумолим. Он знал, что ДОЛЖЕН это сделать. У него не было никаких сомнений. Он не торопясь поднял автомат. Приклад он не раскладывал, поэтому не мог упереть его в плечо – для точности прицела. Но он и так стрелял неплохо. На учебных стрельбах всегда получал грамоты за меткость. «За целкость», – говорил начальник.

Он не волновался, руки у него не дрожали. От былого Вальки Попова не осталось и следа. Теперь он был совсем другим. Словно кто-то стер из его мозгов всю информацию, накопившуюся за предыдущие двадцать пять лет, и записал новую. И заложил программу, которая заставляла его действовать: поднять к плечу автомат, прицелиться в голову Омельченко и плавно, без рывков, потянуть на себя спусковой крючок.

Голова несчастного Омельченко взорвалась фонтаном алых брызг, и он, как подкошенный, рухнул в пыль.

– Еда, – прошептал Попов. – Вот вам обед, птички! Вкусный обед. Ешьте, не бойтесь! Папочка не оставит вас без ужина.

Он еще раз посмотрел на тело и направился к машине.

Николаев прирос к сиденью, крепко сжав руль – так, что костяшки пальцев побелели. Сколько продолжалось это оцепенение, старшина не знал. Он видел, как Попов, на ходу раскладывая приклад, перешагнул через тело напарника и направился к нему. Увидел, как Попов снова поднял автомат, упер приклад в плечо и остановился, прицеливаясь, оружие дернулось в руках обезумевшего сержанта. И только осколки лобового стекла, ударившие ему в лицо и посыпавшиеся на колени, привели Николаева в чувство.

Старшина выжал сцепление, включил заднюю передачу и резко нажал на газ. Треск в рации усилился, он словно был недоволен тем, что старшина покидает это проклятое место раньше времени. Так зрители в кинотеатре шикают на того, кто осмелился выйти из зала, не досмотрев фильм до конца.

Старшина давил на газ изо всех сил. Он вжал педаль в пол и продолжал давить, словно от этого уазик должен был помчаться еще быстрее. Он даже не смотрел назад, в маленькое зарешеченное оконце, не смотрел в зеркала заднего вида. Он не мог оторвать глаз от страшной и нереальной картины: Попов, широко расставив ноги, тщательно целился прямо в него. И... улыбался. Старшина уже не мог хорошо рассмотреть его лицо, но он твердо знал, что Попов улыбается.

Тот действительно улыбался. Потому что все теперь приобрело другой смысл, другое значение. И еще – потому что разбитое лобовое стекло перестало слепить его. Теперь он мог прицелиться получше.