Страница 72 из 82
По крайней мере, они обращали на него хоть какое-то внимание. Во втором классе он подружился с двумя драчунами по имени Ник и Джон, которые заставляли его делать унизительные вещи: «Иди и оближи ручку у крана», — а иногда подминали под себя и мучили. Кривоватое лицо Ника, обрамленное грязными черными волосами, нависало над ним. В худшие минуты он воображал, что сам наверху, а Ник внизу. Он проецировал себя в тело другого мальчика или даже собаки или дерева. Это была схема, а через какое-то время схемы стали образом действий, и в результате он стал находить все новые схемы.
Медленно, потом набирая скорость, он стал раскачиваться. Пролетал над землей, и при этом уверенно держался на месте. Он был Алекс, маленький и аккуратный. Он только что пришел с роликового катка, где его встретил один приятный человек и отвел домой. Он накормил его и поиграл с ним. А потом…
Но в тот момент разум Теда затуманился. Как будто он рисовал картинку карандашом, и в дальнем левом углу кто-то стер фрагмент розовым ластиком. От карандашного рисунка осталось расплывчатое пятно.
Он сильно отталкивался, расставив ноги, на время забыв об ушибленном ноющем колене. Небо завертелось, деревья сошлись под странным углом. Казалось, что у них на ветках сидит множество детей. Когда ночной ветерок покачивал ветками, детские лица искажались и раскрывали рты в беззвучном крике. Это был образ из повторяющегося сна, который он попытался прогнать, запрокинув голову назад. Но это ему почти не помогло, и он спрыгнул с качелей. Он приземлился на четвереньки, колено охватила боль, и он закричал.
«Ты думаешь, тебе плохо? — бывало, говорил ему отец, когда он возвращался с площадки весь в синяках и ссадинах. Он вглядывался в Теда сквозь облако бороды, пива и сигаретного дыма. — Если не будешь слушаться, тебе будет гораздо хуже».
По этому поводу мать высказывалась уклончиво: «Не раздражай отца». Она никогда ничего не говорила, если видела у Теда разбитую губу или новый синяк на руке.
Потом, когда отец ушел от них, она просто замолчала. Если Тед заговаривал об отце, она что-то лепетала про то, что он уехал по делам. Когда стало ясно, что он не вернется, Тед два дня проплакал. Он до сих пор сохранил жалкую маленькую отвертку, которой пользовался отец для работы по дому.
Или он выкинул ее в помойку?
Он хранил свое чахлое прошлое в голубой картонной коробке, обвязанной бечевкой: материны ножницы, локон завитых волос тети, несколько фотографий. Мама, папа и сын у мотеля, когда они ездили на запад; два портрета родителей еще до того, как они стали мамой и папой, — поблекшее счастье или видимость его. Тед принес коробку с собой.
Он подполз к деревянной игровой конструкции, которая представляла собой трубы на разных уровнях, по которым можно было ползать на четвереньках, и оканчивалась веревочным мостиком. Почему-то ползти ему было легче, чем идти прямо. Он подтянулся на первую площадку, обитую какой-то пенорезиной. Он заметил, сравнивая разные игровые площадки, что в пригородах было меньше металлических деталей и острых углов, чем в городе. Из круглого окошка, проделанного в стенке трубы на полпути, он увидел густую лужайку перед школой, кирпичным зданием песочного цвета, пришвартованным среди зеленой глади, словно корабль в изумрудном море. Ему суждено было опоздать на этот корабль.
Он вытянул ноги, протянул руки к следующему уровню и вдруг опять превратился в Алекса. Он был мал для своего возраста, поэтому другие ребята его колотили, а отец, мужчина с сердитым взглядом из булочной Прайса, делал только еще хуже. Он убежал, чтобы спрятаться, и отец погнался за ним. Он долго сидел у себя в комнате, а когда подергал дверную ручку, оказалось, что отец его запер. Матери дома не было. «Замолчи ты там!» — орал на него отец, если он слишком громко играл со своими игрушками. Он сочинял истории, но мечтал о том, чтобы сбежать. Он поерзал ботинками взад-вперед. Когда он получил приглашение на каток отпраздновать день рождения одноклассника, он понял, что это его шанс.
Он прополз по туннелю, который оканчивался пандусом, а пандус вел к домику, похожему на те, что устраивают на деревьях. Детские лица качались на ближайших ветвях, как кусочки головоломки, и он отвернулся. Внизу с другой стороны висел прорезиненный веревочный мостик. Он полз по веревочным переплетениям, пока почти не дополз до другого конца, но тут у него застряла нога, и он упал вперед. Он лежал лицом вниз на веревках в паре метров над землей. Он застонал, наполовину от боли, наполовину от унижения. Он больше не был Алексом, он снова стал Тедом, и здесь ему было не место, нет. Алекс где-то в другом месте, явно не на площадке, но, как думал Тед, все еще на свободе.
«Да? — сказал его отец, даже не подняв глаз от газеты, но сжимая волосатые руки в кулаки. — Ну и что ты собираешься делать?»
Тед с силой пихнул кулаком пустой воздух. От этого его раненое колено вжалось в веревку. Запутавшийся в сетях обиды и жалости к самому себе, он лежал, глядя на землю под собой. Когда нога сама собой повернулась, он еще сильнее надавил коленом. У него появилось чувство, будто он должен себя как-то наказать. Скверный мальчишка, скверный человек. И скверный мир. Какого черта его вообще занесло в пригород? С веревочного моста он почти ничего не видел, но он и не глядя знал, что там рядами стоят темные силуэты домов, и он представлял себе респектабельность, живущую за их дверями. Какой толк в этой расстановке? Все схемы неверные.
Хороший планировщик не забивает себе голову мотивами. Главное, чтобы система работала. По мере того как туман постепенно обретал форму, в его голове начал формулироваться вопрос. Как это было бы, если бы у него был сын? Он извернулся и лег на спину, глядя в небо. Полумесяц казался лицом в профиль, расплывчатым из-за расстояния и времени. Может, Алекс сбежал на луну? Может, его сын тоже был бы таким же лучистым и непостоянным и составлял бы ему компанию в долгие часы: они вдвоем втиснуты в кресло, оба одновременно тянутся за пультом от телевизора. Он хмурится, мальчик корчит гримасу, и они невольно смеются. Когда наступает время обеда, он делает им обоим бутерброды, которые они стали бы есть по системе, выбирая сначала холодные куски или обкусывая необычные формы. Они бы стали сравнивать, у кого больше усы от молока. А потом? Тед плохо представлял себе какие-то детали, хотя почти чувствовал тонкие, но крепкие руки и ноги ребенка, гладил нежное предплечье до сгиба локтя.
Он повернул голову и увидел мальчика со спины, его шея поднималась из горловины серой футболки, как белый стебель, его маленькая голова склонилась над книгой и время от времени поднималась, чтобы задать вопрос. «Папа, что такое „колоссальный“?» Тед, правитель вселенной, мог бы рассказать ему и это, и гораздо больше. У мальчика был бы собственный компьютер с таким быстрым микропроцессором, что любая анимированная фигура практически спрыгивала бы с экрана. (Что-то в этот момент забрезжило у Теда в мозгу, но он отогнал мысль.) Они бы играли в «Карате-бой-3» и «Мутанта». По ночам он бы подтыкал одеяло сыну и ерошил его волосы, успокаивал бы и убаюкивал непоседливого мальчишку. Может быть, они бы спали на двухъярусной кровати.
Не говори глупостей.
Тед моргнул, и его сын пропал, осталась дыра в сетке, где одна веревка протерлась. Луна забежала за облако, и жизнь стала печальной. Медленно, мучительно он выкарабкался из сетки, на этот раз осторожно, чтобы не зацепиться ногой. Он действительно должен что-то сделать со своей жизнью, даже если все уже слишком поздно. Но когда Тед ступил на землю, он остановился, не зная точно, куда идти. У него было такое ощущение в руке, будто он должен за что-то ухватиться, — где та кроссовка? Через минуту он нашел ее под горкой.
Он стал гладить кроссовку, тереть изношенную стельку, проводить пальцами по резиновому носку. От прикосновения рождалась болезненная нежность, отличавшаяся от обычного оцепенения. Он вдруг понял, что никогда не видел кроссовок Алекса. Он вспомнил, как собирал «памятные» вещицы — дурацкие обрывки людей, которых совсем не знал. Ему нужен переключатель, новый код, другой алгоритм, чтобы изменить схему своей жизни.