Я встану справа

И Шарифов чувствовал нежность к говорливому деду. А Семеныч все беседы на сельсоветском крылечке в Ахтырке — он работал там сторожем — обязательно переводил на больничные дела, хвалил порядки, заведенные теперешним главным врачом, а потом хвалил новое здание и глазную докторшу, жену Шарифова. Если старик оказывался в Белоусовке, то обязательно заходил в больницу: Богданова сообщала ему здешние новости. Он не прочь был перекинуться словечком и с Владимиром Платоновичем, но совестился отрывать его от дела.

Когда у Семеныча начались нелады с желудком, он обратился к терапевту — к Кумашенской. После рентгена Кумашенская — она была очень осторожна и осмотрительна — тотчас отправила его на консультацию. В городе Семеныча сразу положили в стационар, делали анализы, опять просвечивали рентгеном. Перевели из терапевтического отделения в хирургическое, снова делали анализы. А когда старику стало хуже, палатный врач назначил уколы морфия.

Про операцию палатный врач ничего не говорил и вообще толком не объяснил насчет болезни.

Семеныч нервничал. И наконец упросил санитарку, душевную женщину, у нее еще брат женился на ахтырской жительнице, узнать, чем же он все-таки болен. Пусть это будет самое страшное, только бы знать. Если ему умирать, он лучше поедет домой и умрет дома и хоть успеет перед этим кое-что сделать для своей старухи.

Санитарка пошепталась с дежурной сестрой и сказала ему что-то невнятное, но Семеныч понял: домой ехать нужно.

Через неделю Владимир Платонович получил от областного онколога извещение о неоперабельном больном Волобуеве И. С., семидесяти двух лет, из села Ахтырка, за которым нужно установить диспансерное наблюдение и при нарастании явлений непроводимости пищевода произвести ему операцию — гастростомию, то есть подшить к брюшной стенке желудок и сделать отверстие для кормления через зонд.

Волобуевых в Ахтырке было полдеревни. Вечером Шарифов встретил ахтырского сторожа в больничном дворе. Шарифов очень спешил — собирался поехать по делам в город. Он сказал:

— Слушай, Семеныч, у вас там один Волобуев, недавно из областной больницы выписался. Пусть зайдет ко мне через пару деньков. Он сам-то ходит?

— Ходит, — сказал Семеныч. — Еще ходит. Видишь?

Он сказал это надсадно, и Шарифов чуть было совсем не забыл об ожидающем его прокуроре. Прокурор тоже собирался в город на маленьком прокуратурском «Москвиче» и обещал подвезти Владимира Платоновича. Шарифов потащил старика к себе домой и, с тоской глядя на его растрепанные усы, слушал Семеныча. А тот с какой-то уже привычной, чуть безразличной горечью рассказывал, что кормится теперь только чаем да сахаром. Другая пища не проходит, а чай проходит; и сахар, когда растает во рту, проглотить можно.

— А что это за пища, — рассуждал Семеныч. — Никудышная пища. Старуха говорит: «Ты б к попу пошел либо к бабке авдонинской». Чего идти-то! Углей этих бабкиных у меня и в своей печи хватит… Может, вырежешь, Платоныч… — старик замялся, — его…

Шарифов вспомнил, как старухи в освобожденных деревнях не называли противника ни «немец», ни «фриц», а говорили «он…», «его...», «его не пустите обратно?».

— Удачи не будет, — зашептал Семеныч, — так я любую расписку тебе дам… А удача будет — пан! И ты пан, и я пан!.. Хоть и за семьдесят, жить-то хочется…

— Полноте, — вмешалась тогда Надя. Голос у нее был профессионально успокаивающим, лживым. — Полноте. Может, у вас совсем другое…

Семеныч глянул на нее и вдруг усмехнулся так мудро и страшно, что Надя больше ничего не говорила.

…Лида приготовила уже шприцы. Санитарка показала этикетку на бутыли и налила новокаин в подставленную стерильную банку. А Шарифов все еще прикидывал: наркоза нет, для спинномозговой анестезии ничего не готово… Только местная. Больше ничего не остается. Лучше отменить… Но Семеныч смотрел на него, и взгляд этот завораживал, приказывал, и Шарифов начал ту операцию, прекрасно понимая, что исход ее, выражаясь языком консультантов, «неясен».

Он вскрыл брюшную полость, стал обкладывать рану полотенцами и вдруг задрожал легонько от радости: метастазов не было. Опухоль ощущалась высоко, почти под самой диафрагмой. Большая, бугристая, плотная. Он подумал: «Наверное, аденокарцинома. Она долго не дает метастазов».

Миша прилежно подхватывал нити, быстро завязывал узлы, он хорошо помогал. Но Семеныч уже начал стонать.

Такую резекцию под обычной новокаиновой анестезией делать трудно, невозможно! Операция нетипичная. Почти весь желудок — прочь.

Вначале он боялся браться здесь за большие операции. Первую в Белоусовке сделал инспектору облздравотдела.

Но у него все было абсолютно типичным… Шарифов оперировал под новокаином. Наркозный аппарат появился потом. Его помог получить инспектор.

По неопытности он долго тогда примеривался, как подшивать кишку к желудку. Больной заметил заминку, решил, что было что-то очень сложно, и называл Шарифова после этого «кудесником». Что бы он сказал, увидев, что кишку приходится подшивать почти к самому пищеводу?..

Семеныч стонал все громче, а потом тише и тише. Шарифов крикнул:

— Переливайте кровь!

Все. Осталось зашить брюшную полость. И тут стали прорезаться нитки: ткани дряблые, старик истощен, и все-таки семьдесят лет.

Он закричал на Мишу, когда у того в руках лопнула шелковая лигатура:

— У тебя руки как у палача! Не дергай! — Поднял голову. Из ампулы, вставленной в штатив, кровь капала в вену. — Какой пульс?

— Сто десять, — ответила Надя.

— Да скорее же!

Семеныч совсем затих. Серое лицо. Капельки липкого пота. Вот оно — шок. Этого тоже боялись в областной, когда не хотели оперировать.

— Грелки. Сердечные… Спирт в вену! Десять граммов спирта, двадцать глюкозы…

…Когда попал в медсанбат, назначили в госпитальное отделение. Он запросился в операционную.

Брегман, суховатый, маленький, спросил:

— Хочешь хирургом стать? Твердо?

— Твердо.

— Если через год останешься в живых, будешь хирургом, — сказал Брегман и перевел из госпитального, но не в операционную, а в приемно-сортировочное, в ПСО, быстро осматривать поступающих раненых и решать: «в операционную», «в перевязочную», «в шоковую», «в первую очередь», «во вторую», «в третью».

Через полгода Брегман спросил:

— Жив? Начал понимать что к чему?

— Начал, — сказал Шарифов.

Подумал: наконец-то. А ведущий перевел его в шоковую палату — выхаживать самых тяжелых. Переливать кровь, спирт, физиологический раствор. Считать пульсы — нитевидные, частые… Многим не удавалось помочь. У них были такие же серые лица, как сейчас у Семеныча. А после шоковой ведущий все же продержал его месяца три в госпитальном.

…Спирт ввели. Старик шевельнул веками. Плохо дышит. И пульс скверный.

— Головной конец опустите!

Опустили.

Сбросил перчатки.

— Спирт… Скальпель… Приготовьте левую руку. Миша, приладь тонометр к ампуле с кровью.

Когда кровь стали накачивать под давлением в плечевую артерию, Семеныч открыл глаза. Губы порозовели. Он прошептал что-то…

— Что? — спросил Шарифов.

— Нельзя ему говорить, — сказала Надя.

Но Семеныч заговорил. Он спросил Шарифова:

— Посмотрел да зашил… или отрезал рак-то?

— Отрезал, — сказал Шарифов. — Вон в тазу лежит. Молчи!

— Молчу, — прошептал старик. — Слышишь? Молчу!

…Семеныч поправился. Только шов зарастал скверно. Старика пришлось перевести в гнойную палату. Он даже ворчал, что лежит уже второй месяц. Пора бы и домой.

Когда наконец выписался и стал, прощаясь, благодарить, Шарифов вдруг сказал ему:

— Благодари Брегмана. Был такой хирург.

Семеныч важно кивнул.

Надя добавила веско:

— Это учитель Владимира Платоновича. Замечательный был человек, хотя многие недолюбливали.

— Он сердитый был? — спросил Семеныч.

— Сердитый.

— Это хорошо… А вы ребеночка скоро ждете?

Надя покраснела.

— Скоро… Я в Москву на днях уезжаю. Чтобы первое время побыть там. Там удобнее, и там мама.