Страница 15 из 67
В тот момент она была преисполнена энтузиазма, и квартира ей понравилась. Ее вкус выражался в отрицательных вкусовых эмоциях; мой дизайн не вызвал у нее таковых, с чем она меня и поздравила. Сама она, благодаря фондам «Пуату», отреставрировала лестницу Кергантелека, источенную короедом и грозившую обрушиться, а теперь собиралась вымостить заново парадный двор, чей волнистый рельеф выглядел, конечно, весьма романтично, но был опасен для ног. Излишне говорить, что она почитала «Мсьёсендстера» (она произносила эти два слова слитно, точно единое целое) как одного из богов-покровителей нашей семьи. Мой отец, менее восторженный, спросил, дозволено ли ему будет когда-нибудь узреть этого фокусника. Обычно мать обращалась с ним как врач с пациентом, но тут она взбесилась не на шутку, забыв и про капельницу, и про инвалидное кресло:
— Замолчи, ради бога, бедный мой Шарль! Мсьёсендстер — последний человек, которого нужно опасаться. Какое счастье, что не все проводят свою жизнь, лежа с грелками в постели и дрожа от страха! Такие люди, как он, и движут вперед общество.
Отец возразил — не сразу, а медленно и раздумчиво, заранее готовясь взять назад свои слова и явно сокрушаясь, что ему приходится осуждать подданного великой Англии, страны, которую он всегда превозносил до небес:
— Я не доверяю людям, у которые больше не осталось потребностей, но остались желания. Это аморально.
Как он только осмелился это выговорить?! Моя матушка вскипела пуще прежнего:
— Ах аморально, скажите, пожалуйста! Да твоя мораль — это зонтик, который слабаки придумали, чтобы укрываться от сильных. Ты критикуешь энергичных людей так, словно в жизни не слышал про лодырей. Лично я восхищаюсь Мсьёсендстером, и мне не терпится выразить ему нашу признательность и дружеские чувства.
Она не скупилась на выражения восторга. Более того, увидев наблюдательный пост, оборудованный за спальней, она принялась громогласно нахваливать гениальность Гарри; тем временем мой отец оторопело взирал на зеркало, как будто уже читал в нем предвестия моего заключения в тюрьму Флери-Мерожи. Мать была на седьмом небе от счастья: человек, подобный Талейрану, — нет, куда там, самому Черчиллю! — взял в свои руки судьбу ее дочери. Этот факт будет вдохновлять ее на дальнейшие подвиги. Уже теперь она оплачивала работы в Кергантелеке только наличными, чтобы ни перед кем не пришлось отчитываться в источниках своих доходов. А в мечтах видела, как мы скупаем для себя весь остров Монахов:
— Я верну нашей семье ее прежнее место.
— Вот именно, — прошептал отец, — место в долговой яме.
Бедняга был не способен жить такими бурными упованиями изо дня в день. При одном только слове «авантюра» у него начиналась экзема. А мать, наоборот, при первой же возможности начинала строить воздушные замки. Ее глаза сверкали опасным блеском.
— Всю жизнь мы прозябали в этой старой развалюхе со сквозняками. А теперь сможем позволить себе все что угодно, хоть молочные ванны.
— Бедняжка Перретта, не слишком ли ты увлеклась? Смотри не захлебнись в этом молоке.
Спасайся кто может! Если уж отец назвал свою половину Перреттой[29], плохи мои дела; в воздухе запахло семейным скандалом. Я поспешила объявить, что заказала столик в «Фуке», сверхразорительном заведении на Елисейских полях, куда уже привыкла регулярно захаживать. Мать в полном восторге побежала переодеваться. Отец в самом мрачном настроении отправился посмотреть на строительство пирамиды Лувра, назначив мне (исключительно мне с ним!) встречу в четыре часа — возле «Аркадских пастухов». Пуссена, уточнил он на всякий случай.
В ресторане моя мать, которая всегда хвастала тем, что с первого взгляда распознает суть человека, показала себя главным образом экспертом в искусстве замечать одну лишь видимость. Вокруг нас сидели звездочки всех калибров в компании таких же кавалеров, однако матери хватило для счастья нескольких лиц, увиденных ею на телеэкране; она вообразила, что попала в святая святых. Судя по ее светскому, мечтательному полушепоту с восторженными нотками, она витала в облаках сладкого предчувствия нашего грядущего благоденствия. Мимо нас прошествовала дама, похожая на американку, с потрясающе искусной укладкой, в бледно-зеленом, оттенка хлорофилла, ансамбле. Она поздоровалась с другой дамой, сидевшей за соседним столиком; эта ее подружка была облачена в оранжево-мандариновые тона, и вместе они напоминали пару шариков шербета «Бертильон». Их не растрепал бы даже ураган: когда они обнялись, на нас густо пахнуло лаком. Вдохновленная этой картиной, мать приступила ко мне с нравоучениями, в которых приличия были отодвинуты на задний план. Если коротко, она советовала мне не строить из себя святую невинность и хватать все что подвернется, не ожидая особого приглашения. Она не церемонилась в выражениях:
— Извлеки урок из своих неудач и не повторяй их. Вспомни, как ты себя вела в школе, на устном экзамене на бакалавра: кончилось тем, что тебе вкатили десять баллов, тогда как весь год ставили не ниже восемнадцати. А в 25 лет ты посадила себе на шею этого бездельника вместе с его модельным агентством. Так вот, хватит дурить. И, главное, веди себя поумнее с Мсьёсендстером.
На мой взгляд, единственный урок, который следует из наших ошибок, заключается в том, что их будут повторять и повторять. Меню, которое нам вручили, тотчас же подтвердило мой вывод. Все самые аппетитные блюда носили имена прославленных завсегдатаев ресторана: салат из зеленой фасоли имени Жоржа Кравена, томатный мусс имени Робера Оссейна, «плавучий остров» имени Жозе Артюра… Я разъяснила официанту, что не желаю видеть за столом никого из этой троицы отравителей, пусть прикажет им подождать на кухне. Моя мать возмущенно затрясла головой: нет, ты неисправима! С таким мерзким характером ты мне все дело испортишь! В утешение я обещала пригласить ее на ужин с Сендстером. Эта радужная перспектива вновь вернула ее к приятным мечтам. Впрочем, ничего особенно грандиозного в них не было: просто она вот уже тридцать лет мечтала делать покупки на авеню Монтень. По окончании трапезы я отвезла ее туда. Сама же отправилась в Лувр и едва успела выяснить, где прячется этот знаменитый Пуссен, как пробило пять часов.
Отец сидел на диванчике, перечитывая свои записи. Он как будто и не заметил моего опоздания.
— Я тут не скучал. Лучше уж пообщаться с Пуссеном, чем без конца слушать, как твоя мать сравнивает проценты по вкладам в «Сосьете Женераль» и в «Кэсс д'Эпарнь».
Он взял меня под руку, и мы прошлись по залам. В конце концов он признался, что не так уж любит Пуссена.
— Невозможно выразить меньше, чем он, — при таком обилии образов. Вдобавок он не боится никаких нелепостей: на одном и том же полотне видишь спереди озеро, залитое солнечным светом, а на заднем плане — вязы, согнутые под ураганным ветром. Он обрел славу скорее благодаря дурному характеру, нежели своей кисти: ослушался приказа Ришелье покинуть Рим и вернуться в Париж и тем самым сразу же превратился из обыкновенного художника в выдающуюся личность. За сей дерзкий поступок интеллигенция удостоила его своей вечной признательностью. Но ты только взгляни на его деревенские пейзажи: до чего же они расплывчаты и вязки! Он пытается изобразить развевающееся одеяние Аполлона, а я не чувствую здесь даже легкого дуновения…
И так далее в том же роде. Ведя свой неторопливый тихий монолог, он постепенно привел меня к мастерам своего обожаемого XVII века — это был, конечно, Лесюэр, но еще и Лагир, и Стелла, и другие — впрочем, я их всегда путаю. У отца был дар видеть то, что ускользало от внимания всех других. Он подмечал не только далекие вязы под грозовым ветром, но и такие черточки, которые вообще отсутствовали. Бланшар приводил его в восторг.
— Вглядись хорошенько в это большое полотно — «Марию Магдалину». От лба до грудей ты не увидишь ни одной рисованной линии, лишь игру красок и света. От нее веет радостью. Вот он — французский дух, во всей своей чувственной полноте. Это была эпоха, когда религия обрела оттенок некоторой вольности и Париж изобрел такой вид искусства — плотского, поверхностного и праздничного. Эпоха, когда Франсуа де Саль[30] опубликовал свое «Введение в благочинную жизнь», первый бестселлер нашей литературы, разновидность куртуазного романа, в котором прекрасная дама носит имя Мария, Иисус походит на Ланселота Озерного, а молитва очень напоминает салонную беседу. Потом были даже опубликованы стихотворные варианты этой книги. Ну да ты и сама это знаешь…
29
Перретта — героиня басни Лафонтена «Молочница и молочный горшок», которая, неся горшок молока на продажу, мечтала, сколько она накупит на вырученные деньги, но в конце концов разбила горшок.
30
Св. Франсуа де Саль (1567–1623) — французский теолог, епископ Женевы.